Слово Ветра

— Заглохни, Федя! — предупреждающе рычу. Говорить о Нане я не готов. Ни с кем. Никогда.

Я пять долбанных лет пытаюсь вытравить её из памяти, забываясь в объятиях лучших красоток Манхэттена и литрах дорогого пойла. Только Нана – хуже проклятия! Её образ клеймом выжжен на сердце.

— Я не хотел говорить, Ветер! — тушуется Федя, а это так на него не похоже. Правду-матку он режет безжалостно, а если в парне просыпается совесть — жди беды.

— Тогда лучше молчи! — запускаю пятерню в волосы и с силой сжимаю те на затылке. Мне не нравится взгляд друга. Он пропитан жалостью и невыносимой тоской. Так смотрят на приговорённых к смертной казни преступников, а я всё ещё надеюсь выжить.

— Полетели завтра со мной, Ветер! – Грачёв дает последний шанс передумать.

Но моё молчание в ответ красноречивее любого отказа, а потому Федя выпускает контрольный в голову:

— Я вчера перед вылетом разговаривал с Рыжим, — парень нервно бьёт напряжёнными костяшками кулака по губам, но слова не боятся преград. — Короче, видел он твою Марьяну на днях. Да и не твоя она больше. Замужем она. Слышишь?

Второй раз в жизни я нарушаю данное себе слово. Ощущаю себя тряпкой, размякшей в молоке коркой хлеба.

Небольшой чемодан ждёт своего часа у порога, а я — возле огромного панорамного окна. С высоты сорок первого этажа смотрю на ночной Нью-Йорк, переливающийся огнями, как новогодняя ёлка, и никак не могу перестать думать о Нане.

Отравляющими стрелами вспышки прошлого впиваются в сердце, напрочь выбивая из него жизнь. Феде всё же удалось задеть порванную струну моей души, воскресить в памяти то, что вспоминать нельзя.

Ребята нашли меня сразу, как на пороге детского дома далёким ноябрьским вечером нарисовался Свиридов. Федя тут же заподозрил неладное, а Рыжий знал, где меня искать. Я был в прострации. Плохо соображал, ещё меньше — хотел жить. Продрогший, голодный, я просидел среди гнилых покрышек не один день. Сожалел, что в свои двенадцать не сгорел в стенах отцовского дома. Проклинал любовь, которая вопреки всеобщим обещаниям, кроме боли, ничего не приносит. Ненавидел Свиридова. И не скрою, мечтал отомстить. Сорваться из своего убежища и спалить его квартиру также безжалостно, как он уничтожил мою жизнь. И только мысли о Нане удерживали меня от страшной мести.

Моя нежная девочка с невыносимым характером и кусочком лета в душе. Я любил её. По-настоящему. Вопреки. Несмотря на боль и безутешное отчаяние. А ещё понимал, что наша с Наной история подошла к концу…

Возможно, я трус. Быть может, слабак. Но я не видел будущего рядом с дочерью своего врага. Да и каким оно могло быть? Какой выбор я мог предложить Марьяне? Скитаться со мной по подворотням, на пару взращивая ненависть к Свиридову? Не такой участи я желал Нане. Не за такой выбор хотел отвечать перед Богом. Есть в этом мире вещи, неподвластные нашим желаниям. Мои отношения с Наной стали одними из них.

И всё же я ни на минуту не забывал о данном моей девочке слове. Даже физически находясь от Марьяны за несколько километров, я знал про неё всё. Смирнова стала моими глазами и ушами в школе, а Федька – кулаками за её пределами. Я боялся, что Нану начнут травить, что грязные слухи кислотным дождём прольются на её израненное сердце. Только я ошибся. Во всём! И прежде всего в самой Свиридовой…

— Вы спешите, сэр? — пожилой таксист поправляет кепи на поседевшей голове и сверкает в мою сторону белоснежной улыбкой. — На Трайборо затор. Боюсь, лишний час простоим без дела.

—Ничего страшного, — вежливо киваю в ответ, выныривая из воспоминаний пятилетней давности. – Время есть. Пожалуй, его даже слишком много.

Грачёв улетел ещё вчера, а мой рейс задержали из-за непогоды: шквалистый ветер и низкие тучи вкупе с проливным дождём словно отговаривают меня возвращаться.

— И это замечательно, сэр! Вылетать в такую грозу — верная смерть. И всё же, давайте в объезд.

Ловко перестроившись в левый ряд, таксист снова концентрирует своё внимание на дороге. А я под барабанящие звуки капель дождя, безжалостно бьющих по крыше такси, невольно возвращаюсь мыслями в тот самый день, который перевернул в моей жизни всё…

К тому моменту, когда пацаны нашли меня в заброшенном сарае, Федя не раз заговаривал о побеге. Ему претил детский дом, хотелось свободы, но, как это обычно бывает, не хватало смелости. Несколько месяцев он шаг за шагом прорабатывал детали побега, а деньги, что я оставлял пацанам из своих карманных, бережно откладывал. На чёрный день. Тот наступил пасмурным ноябрьским утром. Во вторник. Спустя примерно неделю после моего исчезновения.

Помню, как накануне Грачёв сухо отчитался о возвращении Марьяны из школы. И всё бы ничего, но друг впервые упорно избегал смотреть мне в глаза. Разговор со Златой тоже не заладился. Она что-то скрывала, упорно умалчивала, а потом и вовсе перестала подходить к телефону.