Случай на станции Кречетовка

Альберт с земляком Готхардом Хейнрици познакомились с двумя девочками из Goethe-Gymnasium, расположенной на Drakenstrase, в нескольких сотнях метров от кадетского корпуса. Признаться, кадет частенько приостанавливал шаг, якобы глазел на желтые здания гимназии. На самом же деле Альберт украдкой посматривал на рой счастливых девушек в школьной форме, кружащих возле нее. И вот теперь две гимназистки, которых звали фройляйн Агнета и фройляйн Дагмара, стали запросто, по-приятельски общаться с ними. Это ли не великое счастье для пятнадцатилетнего школяра-кадета.

Готхард (старше на полтора года), будучи сыном лютеранского священника, был религиозен и регулярно посещал кирху. Набожность молодого человека не имела успеха у излишне просвещенных девиц, и вскоре Хейнрици перестал с ними встречаться. Альберт же оказался крепким орешком, но, увы, единственным достижением юноши на «любовном» фронте, явилось то, что девушки позволили ему держаться при катании за ручки. Альберту больше нравилась белокурая Дагмар, милая Даги, так он называл фройляйн. Кадет так и не отважился назначить знакомице свидание, а весной «ясная как день» (в датской транскрипции) вдруг исчезла из виду. Незадачливый кавалер однажды встретил подругу пассии Агнету книжного магазина, и девушка рассказала, что отца Дагмар — строевого офицера перевели в Гамбург.

Потом, уже в шестом классе приятели пристрастили товарища посещать дешевенькие варьете, где показывали грубые и фривольные спектакли, ходили юнцы ради того, чтобы посмотреть на полуголых красоток, танцующих в пеньюарах. В семнадцать лет Альберт, наконец, стал мужчиной, в смысле — познал женщину. Первую «наложницу» звали Аделинда. И вот эту «благородную змею» (с древнегерманского) бандерша кликала Линдой или по-еврейски Идой. Арнольд быстро забыл ее облик, в памяти осталась только худая испита девчушка, с пунцово накрашенными губами и бритым лобком, вот и «cherchez une femme».

И опять перед глазами замельтешили одни безжизненные картинки. Ни одной приметной физиономии, ни одного приветливого или откровенно-дружеского слова… Как будто и не с ним происходило, как будто и не было заполненных до самого верха четырех лет юношеской жизни в военной казарме. Неужели на нервной почве отказала память… Забыл выматывающую силы зубрежку перед переводным экзаменом, заковыристые формулы по физике и высшей математике. Забыл осточертевшую до боли в деснах строевую подготовку на пронизывающем ветру, с подтянутыми под поясной ремень полами длинных шинелей. А может, забыл азарт футбольных матчей на тренировочной площадке перед южным фасадом учебного корпуса… Или забыл учебные атаки с примкнутым штыком, когда, несмотря на строгий запрет, кадеты все до единого кричали «hurra!».

Нет, Альберт Арнольд помнит, помнит как вчерашний день, и ни о чем не сожалеет. Ничего не готов поменять, хотя часто было не сладко, ой как не сладко, но ведь сумел преодолеть тяготы и трудности, превозмог с достоинством, будучи еще наивным мальчишкой. И поэтому он горд собой, — горд, что довелось учиться в лучшей кадетской школе мира — Hauptkadettenanstalt!

«Ну и что?» — скажет человек мирных занятий, лишенный еще с детства романтических порывов, этакий «премудрый пескарь» из сказок для взрослых русского классика Салтыкова-Щедрина. Ох, как не любил Альберт эту породу трезвомыслящих шкурников. Которые ищут везде корыстный смысл, и уж если не личную выгоду, то некую абстрактную пользу, нужную таким же олухам, как и сами. Эти люди лишены внутреннего полета, это безропотное стадо, почитающее только кнут над собой. Филистеры везде одинаковы, что в Германии, что в декадентской Европе, что здесь, в большевистской России.

Позвольте… Неужели он выбрал для себя стезю правительственного чиновника или конторского служащего, или, как максимум, повторил судьбу отца и деда, став учителем гимназии или профессором захудалого университета… Нет, он искал и нашел удел героичный, саможертвенный, доблестный, — поистине, в таком в полной мере воплощался смысл служения Отечеству. Ведь, чтобы там не говорили, — отличие военного от гражданского уже в том, что тот ставит на кон самою жизнь. Ибо на войне, как правило, убивают, а не лишают рождественских премий за канцелярские провинности. И уже потому, — за выбор иной, не бюргерской судьбы, — Альберт ни чета людишкам, коптящим небо ради хлеба насущного, погрязшим в добывании денег, или живущим на готовенькое, наследничкам-паразитам.

Да, конечно, по давности лет годы ученичества идеализированы… Ребячество — полагать себя молодцом, заслуживающим похвалы, но, что правда, перспективы перед ним открылись чудесные… И опять тот же рефрен, как и тогда, в пятнадцать лет: «Чего еще лучшего желать!»

Он последние годы часто размышлял о превратностях, изобилующих в жизни, думал так в минуты предстоящие сложному решению, когда неверный шаг, глупая бравада легко обернется полной катастрофой. Но не ставил под сомнение собственный выбор учебы в Hauptkadettenanstalt — это не обсуждалось, это было святое…