Случайная женщина

— Вставай, Мария! Новый день занялся. — Словно сообщала великую новость. — Я сейчас спущусь вниз, чтобы приготовить тебе чашечку чая.

Наверное, такое можно было стерпеть, не предпочитай Мария иногда поспать подольше, вместо того чтобы вскакивать в семь утра, и не используй Уинифред столь неортодоксальный способ заварки чая. Этот способ заключался в том, что Уинифред бросала в чашку чайный пакетик и заливала его наполовину молоком, а наполовину горячей водой из-под крана. Естественно, Мария пыталась запереться изнутри, но ей пришлось отказаться от этих попыток, потому что, когда она однажды заперлась, Уинифред едва не вышибла дверь плечом и кулаками, столь решительно она была настроена побаловать подругу вкусненьким с утра пораньше.

— Ты очень хорошая, Мария, — заявила Уинифред. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Ты думаешь, что мне тяжело каждое утро ухаживать за тобой. Но ты ошибаешься. Лишь творя маленькие добрые дела, я могу стать полезной ближним. Открывай немедленно.

Мария капитулировала раз и навсегда.

Но не только утренняя побудка нарушала покой. Когда Мария выпивала чай (вылить его куда-нибудь не было никакой возможности, поскольку Уинифред стояла над душой, пока чашка не опустошалась), ее нередко тащили вниз на кухню, где уже ждала тарелка горячей овсянки. Каша бугрилась большими серыми склизкими комками. Ею можно было шпатлевать трещины на потолке, но больше она ни на что не годилась.

— Не надо готовить для меня каждое утро, — просила Мария.

— Пустяки, дорогая, сущие пустяки. Если человек не способен радовать людей добрыми делами, то грош ему цена, честно говоря.

Иногда Мария возвращалась из магазина с продуктами, из которых она намеревалась по-быстрому соорудить себе ужин, как только кухня опустеет, и обнаруживала, что еда уже на столе. Ее приготовила Уинифред, и она не станет слушать никаких возражений, и никакие аргументы, даже то, что теперь купленные продукты пропадут, на нее не подействуют. Напротив, Уинифред не отступит ни на шаг, вынуждая Марию проглотить несъедобное месиво, при этом ее овальное личико будет лучиться улыбкой и радостным сознанием собственной доброты.

— Тебе понравилось, Мария? — обычно спрашивала Уинифред, когда Мария заканчивала с ужином.

— Не очень, — отвечала Мария, вываливая половину блюда — и такое бывало — в переполненное мусорное ведро. Она отвечала так не по злобе, просто не любила врать. Она знала, что никакой злости не хватит, чтобы Уинифред свернула с филантропического пути.

— Ничего страшного, все равно еда была свежей и питательной. А завтра я приготовлю тебе чего-нибудь повкуснее. Что бы ты хотела?

— Я бы хотела, чтобы ты вообще не утруждалась.

— Милая Мария. — Уинифред брала подругу за руку и ласково накрывала ее ладонью. Мария пыталась выдернуть руку, но неизменно обнаруживала, что ее держат с цепкостью, скорее наводившей на мысль о грехе, нежели о добродетели. — Какая ты хорошая и великодушная. Тебе больно, не правда ли, при мысли, что я трачу столько сил на тебя. Но мне это не трудно, честное слово. На самом деле я радуюсь. Творить для тебя добрые дела — единственная настоящая радость, которая у меня есть.

Неудивительно, что Мария оказалась неспособной разделить восторги матери. Уинифред не вызывала у нее антипатии. Мария была скорее ошарашена, чем напугана ее поведением. Тем не менее ее любимым временем суток стали вечера, ибо по вечерам Уинифред обычно уходила на собрания благотворительных обществ и религиозных организаций. Частенько Уинифред возвращалась с этих собраний в состоянии безудержного восторга и наведывалась к Марии, чтобы поделиться переживаниями и, если понадобится, вырвать ее из глубокого сна или помешать наслаждаться любимой музыкой. Наткнувшись на запертую дверь, Уинифред стучала и молотила, пока ей не открывали либо пока две другие соседки не выходили на лестницу посмотреть, что случилось. И тогда шум поднимался такой, что Мария не могла долее его игнорировать.

Поэтому, когда Бобби спросил, можно ли ему пожить у нее денек-другой, Мария сочла своим долгом предостеречь его насчет Уинифред. Она сказала брату, что ему могут помешать спать. Но предупреждение оказалось напрасным. Пока Бобби гостил у сестры, Уинифред ни разу не обратилась к Марии, ни разу не заговорила с ней и не попыталась зайти к ней в комнату.

В ту пору Бобби исполнилось восемнадцать. Он окончил школу и теперь искал работу. Безработным он числился всего несколько месяцев, но уже был подвержен приступам депрессии, длившимся примерно по неделе каждый. Родители, очевидно, решили, что небольшой отдых у Марии в Оксфорде пойдет ему на пользу. За тем они и прибыли — чтобы доставить Бобби. Когда последнее печенье было съедено и родители уехали, брат и сестра остались в комнате одни. Напомню, эти двое последние пять лет почти не разговаривали друг с другом.

— Хорошо, что ты приехал, Бобби, — произнесла Мария после долгого, но, как ей казалось, дружелюбного молчания.

— Тебе не бывает тоскливо здесь, совсем одной?

— Бывает. А тебе нравится жить дома?

— Нет. Я хочу уехать. И рад, что смог к тебе выбраться.