Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

Твое лицо всё ближе, ближе, как будто хочешь расспросить, но только прошлое я вижу, а прошлое не воскресить. Ведь пыл сгорел быстрей, чем магний, а в памяти оригинал слинял быстрей фотобумаги той, на которую попал. Но странно, чуть затронул угол истёртой копии любви, как тронулись привычным кругом все чувства прежние мои. Уже не смотрят, а сияют твои прекрасные глаза, и снова в сердце назревает невыразимая гроза.

ИМЕЧКО

Была моя любимая, как птица, нелюдимая. Твердила: улетим за тридевять земель-морей, поможет утренний Борей дыханьем молодым. И был крылатым синий плащ, как солнце, поцелуй палящ и очи, как звезда, пронзали взором ливневым, и звал я птичьим именем любимую тогда. Но жизнь — она капризная, вспорхнула, птица сизая, ничем не удержать. Не перышко не дымчато осталось птичье имечко да некому сказать!

ВОЛНА

А твои глаза зелены — цвета набежавшей волны. Вся ты, как тугая волна, молодою жизнью полна. Если я к тебе подойду — то твою узнаю беду. Если я в глаза загляну — камнем упаду я ко дну. Надо мной сомкнется волна, так же зелена, зелена. Даже не заметит она, как её страшна глубина.

НАПОМИНАНЬЕ

А ты всё та же, ты всё та же в движеньях, в речи, словом, в том, что замечает сердце, даже затронутое холодком взаимного непониманья; что видит отчужденный глаз и это — как напоминанье тревоги, связывавшей нас.

СРАВНЕНИЯ

Обрывком сна, глухого к доводам, как бы иголка в стоге сена, в событиях большого города ты затерялась постепенно. Сошли на-нет коса и платьице, запястье с жилкой голубою… И только день недели — пятница казался связанным с тобою.

Сперва не понималось судорожно, что ты по-прежнему прилежно кому-то снова в рот безудержный глядишь внимательно и нежно… По-прежнему туман окуривал деревья в сквере, чем попало. Взмахнула челкой белокурою и, словно растворясь, пропала.

О, чувств напоминанье! Больно ли, когда оно из настоящих? Скамейка с щелями продольными похожа на почтовый ящик. Мелькни среди деревьев платьице! Сведи сравнение насмарку. Нет-нет и лист кленовый скатится депешей без почтовой марки. Нет-нет… Лишь мертвый не взволнуется, приняв природы настроенье, как скверик оперный на улицу ввалившись вспененной сиренью!

ПОПЫТКА ОПРАВДАНИЯ

Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы (а именно так считалось в античности) плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.

Мало что может сравниться с этой радостью саморастворения в джазовой какофонии функционирующего организма, лично я, Колюня Кроликов, испытываю прямо-таки оргазм от жокейского восседания на жестком сиденье фаянсового сосуда, сравнимого, пожалуй, с раскачиванием на стуле перед экраном компьютера, на котором возникают набранные мною чешуйки слов, слипающихся в неистовом соитии, чтобы немедленно самораствориться в синтаксисе и застыть в судороге случайного поцелуя анафоры, или же аналогичного скачке двух потных тел на скрученной в жгут простыне, скачке, перемежаемой иногда глотком холодного пива или белого вина, прежде чем моя жена-армянка отвалится, благодарно насытившись, и закурит пятнадцатую или девятнадцатую на сегодняшний день сигарету и наконец-то даст передышку моим воспаленным губам и уставшему языку.

Порой мне кажется, что весь я — один отекший посинелый язык, онемелый орган невысказанной страсти, чело-зык, зэк супружеского долга, закуска женщины-змеи.

Если бы я не боялся впасть в грех постмодернистского благоговейного воспроизводства вычитанных ситуаций (чем, честно говоря, в основном и занимаюсь), я бы обязательно признался, что даже благородным звучанием своей фамилии обязан некоему аргентинскому классику, невероятно предвидевшему мою проблему с самоочищением, доходящем до выворачивания наизнанку, как пятипалая полая перчатка, стремящаяся избавиться от залетевших и прилипших к подкладке пушинок кроличьей шерсти.

Я бы признался, что порой и меня тошнит новорожденными крольчатами, разве что никогда не вырвет, и они бесконечно скребут лапками в стонущем желудке, устраивают там бег в темноте, раскручивая неостановимое кроличье колесо и тогда мне приходится постоянно оглядываться то внутрь, то наружу, о чем непристойно поведал в ненужных подробностях Володя Гордин, бывший мой друг и земляк, литературный коллега, мать его греб, странным образом переквалифицировавшийся на старости лет в романиста.