Случайному гостю

Я молчу. Бабушка хмурится. Надевает очки. Поднимает их на лоб. Тарахтит спичками, бросает их на стол, коробок подпрыгивает и катится ко мне. Я прихлопываю его рукой молча.

— Тебе зарано знать, — сообщает бабушка и откашливается. — То не з твоей сфэры.

— Вот как? — как можно более надменно пытаюсь произнести я (выходит плохо). — Значит, видеть не зарано? А пить всякую гадость? А носить в кармане гвозди? А катать головы по полу? А эти… за спиной, которые, везде и повсякчас? Это как? Не зарано? — говорю я, отфутболивая спички назад. — Хорошая сфэра…

— Не кричи, — равнодушно замечает бабушка, — с криком заболит горло.

— Ну так дадите мне отвара, — обижаюсь я. — Два ведра.

— Раньше по шее, — отвечает бабушка, она прячет кусочек замши в футляр и громко щёлкает замком. — Лесик, тебе не нужно то знание, оно опасно, — хмуро говорит она.

На чердаке ветер хлопает ставней.

Я ищу лазейку в обороне — и не нахожу. Медленно мы передвигаемся вокруг стола, бабушка собирает какие-то невидимые крошки со скатерти, слышно, как кто-то идет по галерейке, по занавескам мелькает быстрая тень.

Бабушка тревожно поворачивает голову в сторону окна. На подоконнике появляется остроухий силуэт Ваксы. Я смотрю на мраморную столешницу, и среди вымытой посуды вижу блюдце с ласточками.

— Желание, — торжественно произношу я. — Моё желание. Бабушка вскидывает голову и смотрит на меня в упор, глаза её напоминают крыжовник в солнечный день.

— Алзо, меа кульпа[20], — говорит бабушка и барабанит пальцами по скатерти. — Гречка… Ты хочешь сказать своё желание? Угадала? Говори.

— Киньте бланки[21], — говорю я.

— Хм!!! — издаёт бабушка и встает, под ее пальцами скатерть собирается рябью. — То шантаж…

— А час назад было насилие, — отвечаю я в тон ей.

— То еще не насилие, — говорит бабушка, — то…

И осекается, садится. Слышно, как звякают ключи от пенала.

— Прошу, Лесик. Тёмные дни, — говорит она, в голосе ее слышна печаль. — Давай инным разом?

— Ну, тогда гляну сам, — самоуверенно заявляю я и протягиваю руку к кисету. Рука моя словно попадает в крапиву, я ойкаю и дую на пальцы, а кисет, довольно проворно для такой старой вещи, ползёт к бабушке, напоминая толстого таракана-переростка.

— Не хапай, не цапай… — замечает бабушка и поддёргивает рукава. — Лесик, — говорит она, — но в остатне прошу, Лесик… Инным разом…

— Нет, сейчас, — говорю я, голос мой даёт петуха. — Я ведь могу посмотреть в воду…

— Обратно шантаж, — произносит бабушка. — Но я предупредила.

Потом она тянет паузу. Намеренно. Несколько раз встает в поисках сигарет, спичек, очков, чернослива, гребня, наливает оскорбленной на весь мир Ваксе сливок, выжидательно смотрит на духовку и от неистребимого желания выжить меня прочь из кухни даже нудно стирает в раковине кульки из-под молока и развешивает их почти над моей головой. Кульки зловеще являют своё чёрное нутро, капают почти на меня, но я и не думаю уходить. «Крестоносцы» ли, телевизор — там все ясно и бестрепетно, как вчера или до того. А нынче дар, он просится на волю и тучи сгущаются где могут — вне круга света на серой скатерти…

Раздосадованная бабушка выключает духовку, посопев и покашляв, ставит в середину стола плошку с розмарином, я раскладываю кусочки коричневого сахара — серая скатерть идёт еле видимой рябью. Бабушка раскуривает дымучий Лже-опал, открывает замшевый кисет. Достаёт колоду. Тасует. Шелестят по льну пёстро раскрашенные картонки.

— Я скажу что вижу, — говорит бабушка раздражённо. — То примусово[22], так и знай — моей воли здесь нет.

Слова вылетают из нее вместе с дымом, оставляя по себе горький запах табака и вишни. Я молчу, привкус зелья из погибшей чашки стучит в мое сердце.

Моя бланка «Тучи», она ложится первой на серый фон, чуть ли не сливаясь с ним — и без того серое небо на карте затянуто плотными облаками, солнца почти не видно, от сильного ветра клонится к земле дерево внизу картинки. Тучи омрачают: символизируют неприятности, недомогание, нежелательное и несут неясность. Это карта тёмной стороны — смутное предвестие.

— Буду короткой, — мрачно резюмирует бабушка, выложив пятую картонку.

— В бок вас не толкаю, — в тон ей говорю я.

Карты лежат рубашками кверху, все рубашки синие с золотом — ночное небо и несколько звёзд на нем, на всех рубашках виднеются отпечатки пальцев — карты самодельные, бабушка, как это полагается всем нам, отмеченным Царицей Субботой, нарисовала их сама: в том самом году, когда набережная Аппель, усилиями нескольких гимназистов приобрела мировую известность. С тех пор колода не разлучается с бабушкой, чехол подыстёрся, но не карты.

— Все зыбко, обман один, — говорит бабушка, и открывает картинки: на первой всадник, на второй парусник, на третьей совы, на четвёртой — башня под знойным небом Прованса. Пятую карту бабушка оставляет лежать лицом вниз. В кухне становится ощутимо холодно.