Случайному гостю

— А моя, совсем не старая, не ушла ещё, — отвечаю я, несколько растерянно.

— Поглядим по шкодзе, — замечает бабушка вскользь и идёт к плите.

Пока Ги распродает тёткино имущество, бабушка наливает в две здоровенные синие с золотом чашки какое-то пахнущее болотом варево из высокой медной кастрюльки.

— Трактуй то как мешанку, — говорит бабушка, разглядывая содержимое чашек. — За фактурой много сходства. Как вы называете мешанку теперь, слово красивое, ангельское, напомни?

— Коктейль, — бурчу я. — К нему соломинка ещё… — ласточки на моей тарелке скрываются в чёрных точках.

— Власьне[9], — раздумчиво произносит бабушка — Соломинка выход чудовный, когда не за что схватиться.

Преодолевая травяной запах, бабушка раскуривает «Опал», в одной руке у нее сигарета, в другой чашка — дым и пар совсем перемешались.

Дух отвара ударяет мне в нос, я чихаю. И делаю несколько глотков…

— На правду, — замечает бабушка, выпуская в центр стола длиннющую струю дыма. Чашки у неё в руках нет.

Гречка шуршит по скатерти, на плите шипит бигос, в духовке подходит рулет с грибами.

— Вы выпили отвар, свой? Уже? Мой такая гадость… Даже в школе таким не поят, — доверительно сообщаю я. — Вязкий вкус.

— В том отваре шкаралупа, — светски замечает бабушка, игнорируя колкости.

— Кракатук? — радуюсь я. — Стоило бороться за желание! Мутабор!

Словно в ответ, ветер на чердаке с силой стучит ставней.

Мы почти закончили. На тарелках — холмики из найденного в крупе. Мой заметно больше. Бабушка вне круга света, видны её руки перебирающие крупу. Из темноты, разбавленной утопленническим сиянием телевизора, доносится:

— Думала Рождество встретить вдвоём… Что на то скажешь?

— Мне было знание… — надуто начинаю я. Бабушкины руки вздрагивают. — Про всего один подарок! Но я эту мысль от себя гнал! Выходит зря… А для кого тогда столько еды? — спрашиваю я, как-то медленно и словно через силу.

— Ну, — говорит бабушка, деля гречку на какие-то странные символы. — Ешче скажут потом, что на столе ничего не было.

— Но если мы будем вдвоём, то кто же скажет? — я ощущаю, что мне совсем не хочется спрашивать.

— Может кто заскочит… — уклончиво говорит бабушка. — Если конца света не будет, то до Сильвестра[10] тоже надо кушать. А ешче день рождения.

— А… — я пытаюсь выдавить из себя новую порцию любопытства.

— На Бога! — восклицает бабушка. — Финал! Хотела б выслушать ту драму…

С неожиданным проворством она пересекает кухню и усаживается на ближайший к телевизору стул. Перед тем как сесть, бабушка трижды дует на него и смахивает с сиденья нечто невидимое.

Женевьева в большой и неуютной машине въезжает на заправку. Метёт картонная метель.

У бабушки по платку в каждой руке, очки заботливо сложены на столе — бабушка решила порыдать всласть. Из тьмы материализуется старая чёрная кошка Вакса, она вскарабкивается на табурет, рядом с бабушкой и мяукает.

— Так-так, — говорит ей бабушка. — Звыкла французка[11] — лютый снег, а дзецко без шалика[12].

Следующие пять минут рыдают все — бигос на плите, бабушка, я и, кажется, даже Вакса — от смеха. Отплакав на последних кадрах титров, бабушка вещает, сморкаясь:

— Антракта. Мандарынку и до брони[13]. Шух-шух…

Мы ссыпаем, скрутив скатерть желобом, перебраную гречку в широкое и плоское эмалированное корытце. Дальше ее будут заливать взбитыми желтками, потом сушить, а потом готовить в печке с укропом и грибами — это краковская каша.

Затем, вооружившись допотопным фонариком, я лезу на «антресолю», где в углу уединилась кровянка. Пропальпировав и осмотрев доставленную с тщанием дипломированного медика, бабушка перекладывает её пергаментной бумагой и отправляет в специальную корзину. Вакса волнуется и, стряхнув обычное хладнокровие, сладко урчит в сторону буфета, на недосягаемой для кошачьих посяганий высоте которого покоится заветное лукошко.

— Вдвоём… ага, а все? Куда делись наши? — продолжаю еле ворочать языком я.

— Яна с мамой в Лабском — лыжуют, Витя на экскурсии, Геню с Нелей пригласила Ева, — бесцветно сообщает бабушка и поддёргивает рукава.

Несколько криворотая Анна Шилова в телевизоре объявляет фигурное катание, мы оба радуемся — можно обсуждать, насмехаться и болеть — бабушка болеет за англичан, я смотрю фигурное катание в целом.

Уничтожив по мандарину, мы принимаемся за паштет.

К мраморной доске разделочного стола прикручена мясорубка, около стола возвышается высокий стул без спинки. Вздыхая о массе вещей, которые можно было бы сделать в состоянии сладкой лени, я лезу на на него — крутить мясо. Куриные потроха, грудки и печёнки, заранее обжаренные бабушкой, превращаются в фарш, туда же идут куски тушеной крольчатины, ветчинка, в которой я бесстыже пасусь, несмотря на суровый кашель и хмыканье за спиной, и несколько кусков обжаренной свинины — где её бабушка умудрилась раздобыть? Такой дефицит. Затем в мясорубку идет зелень — петрушка, укроп, лук, ещё какие-то травы, цвет которых даже в свежем виде не сулит ничего хорошего — слышно как всё это хрустит внутри, сминаемое винтом.