Случайные обстоятельства. Третье измерение

— Тебе вечно что-нибудь не так! — нервно проговорила Елена Васильевна. Наскоро отмыв крем с лица, она никак не могла найти пудреницу. — Уж, казалось бы, все ему приготовлено, все вовремя...

— Что вовремя? — насупившись, спросил Каретников. — Вот это? Или это? — Он указал на ведро, совок, мусор, о которых Надежда Викентьевна, занявшись чем-то в своей комнате, снова забыла.

— Хотелось бы знать! — Елена Васильевна неосторожно просыпала пудру на столике перед зеркалом. — Почему ты сегодня в плохом настроении?!

— Я в аб-со-лют-но нормальном настроении.

— Но я же прекрасно вижу!

— Что ты прекрасно видишь? — повысил голос Андрей Михайлович.

— Что ты пришел в плохом настроении. Так не надо его на мне срывать!

Каретников вдруг забыл, из-за чего, собственно, все началось, и потому молчал.

— Подумаешь, мясо немного подгорело! Если б не это, ты бы все равно к чему-нибудь другому придрался!

Ага, вспомнил он, вот же в чем дело! Сказала бы сразу, что действительно что-то подгорело — и все-то дела!

— А я, дура, стараюсь, стараюсь...

В ее тоне было теперь столько горечи, а не злости, что на какое-то мгновение Каретникову стало немного не по себе. Он посмотрел на жену, отыскивая и в ней желание помириться, но она, так ни разу больше и не взглянув на него, ушла за Витькой, а напоследок, как ему показалось, еще и дверью как будто хлопнула. Тогда он почувствовал, что ни в чем не виноват перед ней и, успокоенный этим, пошел к себе в кабинет, включил отцовскую настольную лампу, придвинул неоконченную статью, перечитал дважды абзац, на котором остановился накануне, решительно перечеркнул его, сосредоточенно стал подыскивать иную формулировку, но тут к нему мать заглянула:

— Извини, Андрюшенька, я мешаю тебе... Ты бы не мог оторваться на минуту? Нужно с антресолей банку варенья достать...

Пожалуй, в другой раз Андрей Михайлович проявил бы вслух свое недовольство, но он уже и так выговорил ей перед тем насчет ведра, а потом еще и эта ссора с Леной... Молча он вышел на кухню, подставил табуретку, открыл дверцы антресолей. Он уже так давно не заглядывал сюда, что как бы внове увидел сейчас сотни писем, которые аккуратными стопками, как в библиотечных каталожных ящичках, стояли в длинных картонных узких коробках. Где-то за ними, верно, и были банки с вареньем.

— Тут же все вытаскивать придется! — с досадой сказал Каретников.

— Я хочу как-нибудь вообще пересмотреть все, — согласилась Надежда Викентьевна. — Все папочкины бумаги. — Голос ее дрогнул. — И что не нужно...

Под его взглядом она умолкла, но, когда он снова повернулся к антресолям, все же закончила свою мысль:

— Надо это куда-то переставить. Чтоб варенье впереди стояло. А то каждый раз доставать...

— Но не ты же достаешь? — сухо напомнил ей Каретников, передавая коробки с письмами. — Поставь пока где-нибудь рядом...

— Какая разница? Не я, так Лена. И все время приходится мучиться... Кошмар, сколько на них пыли! Папочка никогда не разрешал к ним даже притронуться. Я их хотя бы оботру сейчас...

— Не надо, я сам, — остановил ее Каретников. — Я перенесу их в кабинет... Эта банка?

— А зачем к тебе? Дышать пылью... Нет, это вишня. А там должна быть смородина. В такой высокой банке...

В дальнем углу он, кажется, уже заприметил эту банку, но, чтобы добраться до нее, надо было сначала передать матери еще и стопку толстых тетрадей. Принимая их, она объясняла, что это конспекты, отец всегда любил разные выписки делать, у него даже были заведены отдельные тетради: «Из Толстого», «Из Достоевского», «Из Чехова»...

Каретников и сам об этом знал, но он не перебивал Надежду Викентьевну. Ему было приятно, что мама была в курсе отцовских дел.

На той дальней высокой банке со смородиновым вареньем лежала еще какая-то тетрадь в коленкоровом переплете, Андрей Михайлович передал ее матери вместе с банкой варенья, потом, сойдя с табуретки, обтер пыль с коробок с письмами, с тетрадей и, несмотря на увещевания матери, с непонятным ему же самому упрямством стал переносить все это в свой кабинет.

Он знал, конечно, и раньше, что с отцом многие из его бывших учеников переписываются годами, но, впервые увидев эти письма, собранные вместе, он укоризненно подумал, что одни лишь ответы на них должны были отнимать у отца уйму времени.

Перед тем как решать, куда же теперь поместить эти сотни чужих писем, Андрей Михайлович стал их мельком просматривать, а некоторые даже и до конца дочитывал. Были среди них и умные, и глуповатые, и наивные — «выходить ли за него?», «правильно ли я поступила?», и даже «оставить ли мне ребенка после всего, что случилось?» — были и не в меру восторженные, сентиментальные, как почти всякое воспоминание о прошедшем детстве — строчки милые и трогательные, чаще от бывших учениц.