Случайные обстоятельства. Третье измерение

А Каретников между тем, чертыхаясь в душе и незаметно поглядывая на часы, радушно принимал комиссию в своем кабинете, все время чутко балансируя на той единственно верной грани, когда одновременно надо быть предупредительным, но не заискивая, любезным, уступчивым, но и самостоятельным, признавать, не мелочась, некоторые упущения, но и что-то отстаивать с достаточной твердостью.

Перед обходом клиники комиссия знакомилась с выполнением обязательств и кафедральных планов, с посещаемостью занятий медицинскими сестрами и освоением ими новых процедур — то есть ведется ли учет того, что ими должно быть освоено, с планами научной работы и графиками дежурств — не перерабатывают ли сотрудники свои часы, с участием в художественной самодеятельности и спортивных мероприятиях, с антиалкогольной пропагандой среди больных и борьбой с курением — где это отражено, в каких документах, — со всем тем, за что как заведующий кафедрой отвечал в конце концов Андрей Михайлович и что так красочно было оформлено под руководством Сушенцова одним его художником-больным и отдано затем другому их бывшему пациенту, который любовно, на высоком профессиональном уровне заключил все эти бумаги в отличные переплеты под кожу с золотым тиснением на обложках.

«Рыдать будут от умиления!» — прозорливо заверял Сушенцов. И в самом деле, безошибочным чутьем Андрей Михайлович уловил, как члены комиссии расслабились перед такой красотой, переглянулись многозначительно, и, передавая друг другу эти великолепные папки, уже не так скрупулезно вникали в написанное, а если кто-нибудь из них и замечал кое-какие недостатки, то говорил о них как бы чуть извиняясь перед Каретниковым за свою излишнюю придирчивость, да и некоторые уточняющие вопросы тоже теперь ставились в таком доброжелательном тоне, словно, затруднись вдруг Андрей Михайлович, они, члены комиссии, немедленно готовы сами же и подсказать ему верный ответ.

Но Каретников ни в чем не затруднялся, дела кафедры знал во всех подробностях, где надо — лукавил, умело лавировал, предугадывал назревавшие новые вопросы и вовремя отвлекал от них, если они были ему невыгодны. При всем этом не мешало воздействовать еще и личным обаянием, что, по опыту Андрея Михайловича, никогда не бывало лишним, тем более двое из пяти членов комиссии были женщины.

Одна из них, средних лет худощавая блондинка, обратила на себя его внимание сразу же, как только они все вошли в кабинет и она, здороваясь с ним, чуть улыбнулась тонкими, без помады, губами. Было ощущение, что он уже где-то видел ее. Именно эта мягкая, вроде бы немного стеснительная улыбка, как он понял, кого-то ему напоминала. Он чаще, чем на других, стал посматривать на нее, хотя председателем комиссии и наиболее активным среди них был крепкий, наголо бритый мужчина в золотых очках. От Каретникова не укрылось почти полное безучастие блондинки к столь красиво оформленной документации. Она и на эти папки лишь слегка улыбнулась, так и не задав до сих пор ни одного вопроса, и все это вызывало у Каретникова некоторое беспокойство уже вдвойне: конечно, и по делу прежде всего (понимает, что украшения эти — муть зеленая?), но еще и потому, что не мог он никак вспомнить, кого же она все-таки напоминала ему.

Наголо бритый мужчина в золотых очках, заглядывая в свой блокнот, спросил под конец:

— А почему у вас так мало людей поет в хоре?

Видимо, серьезно человек готовился к этой комплексной проверке, заранее справлялся насчет самодеятельности. Если он располагал данными и об участии их клиники в спортивных соревнованиях, дело совсем плохо.

Каретников широко улыбнулся, вкладывая в эту улыбку все обаяние, на которое был способен, и виновато развел руками — то был жест добродушного человека, приглашающего посочувствовать ему: дескать, знаю, знаю, дорогие товарищи, казните, но, сами понимаете...

— Где же их взять, хористов, если почти вся кафедра безголосая? — вздохнул Каретников.

— Да... — протянул укоризненно бритый в очках, постукивая карандашом по блокноту. — Не густо, не густо. Всего два человека...

— Но зато как поют! — сказала вдруг худощавая блондинка.

Все рассмеялись, Каретников с признательностью посмотрел на нее — умница! — и снова шевельнулось в нем ощущение, что очень она все-таки на кого-то похожа.

После этого они снова вернулись к разговорам по делу: о лечебной работе, о трудностях с лекарствами, об использовании новой аппаратуры — не простаивает? да помилуйте, где же ей простаивать, если не хватает! — вопросы о преподавательской нагрузке, о выполнении кафедрой научных работ, — и Андрей Михайлович, увлеченный всем этим, не думал теперь о том, кого и как расположить к себе, а отвечал деловито, коротко, исчерпывающе, а когда встречался взглядом с той худощавой блондинкой, то говорил и вовсе откровенно — и удивляясь себе и одновременно испытывая какое-то полузабытое удовлетворение оттого, что не хочется ему сейчас никакой дипломатии, никакой наперед рассчитанной игры, не хочется изворачиваться, лукавить, хитрить.