Случайные обстоятельства. Третье измерение

— Только не обижайся, Андрюша... — Она просительно, как бы заранее извиняясь и вместе успокаивая, ласково положила ладонь на его рукав, а он — тоже заранее — тут же чуть уже обиделся. — Ты не потому бы не ушел, что отец. Ты тоже любишь своих детей, но тебя бы еще и другое остановило: столько ведь перемен, неудобств... Хлопотно, канительно очень...

— Ясно... — снова улыбнувшись и пряча обиду, протянул Каретников. — А твой Павел, значит...

— Я бы себе потом все равно не простила, — спокойно проговорила Ирина как о чем-то давно продуманном и решенном. — Я знаю, что все-таки могу подтолкнуть его, и он уйдет ко мне. Но ты бы посмотрел, с какими глазами он о своих ребятишках рассказывает! Он бы потом всю жизнь мучился...

— А так — ты всю жизнь мучиться будешь!

— Но то ведь — я, — снисходительно объяснила она Каретникову. — Неужели ты никогда не чувствовал, что другого человека можно жалеть больше, чем себя?

— А он тебя — жалеет?

— Жалеет. Но теряет-то детей он, а не я! И потом... я сильнее, чем он. Характером сильнее. Поэтому я и беру на себя больше. Что тут непонятного?!

— Ну, не знаю, не знаю, — раздраженно сказал Каретников. — Возможно, я что-то и не могу понять... Но в последнее время приходится так часто слышать обо всех этих пресловутых «треугольниках», что иногда, прости, это уже и банальным кажется.

Сказав все это, он спохватился: как же тогда о себе рассказать? Почему в ста случаях подобная история и в самом деле кажется вполне банальной, а в одном случае — нет?

— Может, все дело в том, — мягко сказала Ирина, — что надо не только понимать. Не всегда, наверно, достаточно одного ума... Что толку, что я все понимаю, если я не чувствую?..

— Ладно, сестренка, — примирительно улыбнулся Каретников, — я понимаю свою уязвимость. По крайней мере, в твоих глазах это может выглядеть так, что, дескать, сытый голодного не разумеет...

— Мне кажется, ты ошибаешься, Андрюша. То есть ощущение сытости у тебя еще какое! Но... Вот скажи: если бы в последние твои минуты тебе дано было сохранять ясную память — о чем ты мог бы вспомнить? Ну, какие случались у тебя остросчастливые состояния? Даже не надо, какие именно, а — случались?

— Хм-м... — Каретников усмехнулся и сказал с шутливостью в голосе: — Зачем же родному своему братцу больно делать? А вдруг да не случались?

— Извини... — Она ответила ему смущенной, виноватой улыбкой, которая вдруг напомнила ему улыбку их отца, когда он как будто извинялся за что-то: за то, что у него какие-нибудь неприятности и он невольно портит им настроение; или, наоборот, неприятности у кого-то из них, а у него их нет пока, он в это время вроде бы бессовестно благополучен; или, как в последние его дни, даже за то, что ему нехорошо с сердцем и это причиняет им всем лишнее беспокойство...

Раньше Каретников не замечал особого сходства Ирины с отцом. Все годы в их семье и между знакомыми считалось, что, хотя Ирина характером в отца, внешне они оба — и сын, и дочь — скорее в Надежду Викентьевну, разве что ростом Ирина не вышла: и мать, и отец, и брат были высокими. Теперь же, увидев на лице сестры знакомую ему улыбку, Каретников вместе с мгновенной болью, кольнувшей его от такого узнавания, почувствовал какую-то особенную нежность к сестре, своего рода признательность, будто в том, что после смерти отца все же осталась жить его улыбка, была заслуга Ирины, а никак не удивительное свойство природы хоть какую-то нашу черточку иногда сохранять после нас.

Была потребность что-то немедленно, прямо вот в эти секунды, для нее сделать, хоть какую-нибудь мелочь, которая бы могла быть ей приятна, и Каретников, понимая, что говорит сейчас невпопад, все же сказал:

— А знаешь, Иринка, мне ведь он тоже очень симпатичен, твой Павел...

— Правда? — просияла она, с благодарностью взглянув на брата.

— Он мне всегда нравился...

— Тогда... тогда вот что... — Она выбежала из кухни и тут же вернулась с новенькой электробритвой. — На твой суд... Это я ему в подарок купила. Тебе нравится?

— У него день рождения? — Каретников сделал вид, что внимательно рассматривает электробритву.

— Нет... Как ты думаешь, ему понравится?

— А зачем это ему? У него нечем бриться?

— Ну что ты, есть, конечно. Но, во-первых, он может забыть, когда мы поедем... Он вечно такой рассеянный! — Она радостно рассмеялась, словно говорила о таком бесспорном достоинстве Павла Петровича, что оно и его, Каретникова, тоже несомненно должно было восхитить. — И потом... У него же до сих пор была не моя бритва. Я хочу, чтобы его окружали только мои вещи. Понимаешь? Что ни возьмет, до чего ни дотронется — это я, это все — я. Галстуки — я, платки носовые — я, запонки...

Может, сейчас и начать все-таки? Показать ей отцовский дневник... Нет, она была такой счастливой сегодня, какой, наверно, редко когда бывала. Снова бередить рану... Как-нибудь в другой раз покажу, уже твердо решил он и почувствовал даже облегчение.