Случайные обстоятельства

Да и вообще в притчах, при всей их воспитательной наглядности, есть одна существенная слабость: они начисто лишены диалектики и тоже слишком идеальны. То есть вывод из них только один, выбора не дано, и мораль следует всегда единственная, уже заранее предопределенная. Действительно, как понимал Андрей Михайлович, то, что подсказывал ему Сушенцов, как будто бы выходило за железные рамки морали, но в жизни-то, даже и во вполне моральной, существуют все же какие-то допуски, компромиссы, которые при дневном свете — увы! — не всегда выглядят лучшим образом, но тем не менее... Как это из той же литературы? Не говори, мой друг, красиво...

Если спокойно, без сантиментов, просчитать возможные варианты, — все ли так просто и однозначно, как отцу представляется?

Сначала — логические посылки.

Первое. Мы с Володей случайно открыли способ, который нам самим вроде бы ни к чему.

Второе. В руках Ивана Фомича этот метод был бы для него несомненным благом, окончанием докторской диссертации.

Третье. Володе после окончания института надо остаться в аспирантуре, и это теперь зависит только от одного Ивана Фомича.

Следовательно?..

Да, чуть не забыл: некоторые к тому же моральные аспекты.

Первое. По затраченному труду, по знаниям в этой области, да просто по справедливости, наконец, наш метод и в самом деле должен бы принадлежать Ивану Фомичу.

Второе. Для кафедры, для науки лучше, чтобы в аспирантуре остался наиболее способный и перспективный. А из двух кандидатов — это, бесспорно, не Ксения, а Володя.

Третье. Для больных в конце концов важен сам метод, облегчающий их страдания, а не автор, который его предложил.

Четвертое. Меня тут вообще не в чем упрекать: я-то делаю это не для себя, а исключительно ради кафедры, то есть интересов дела.

Практический вывод: мы отдаем свой метод в честные руки — тому, кому он и должен принадлежать по справедливости, а взамен просим только об одном у Ивана Фомича — оставить в аспирантуре того, кто наиболее достоин.

Ясно же как божий день! Так в чем, собственно, не прав Сушенцов, подсказав этот выход?

Если что и было здесь неприятно, то разве лишь то, что говорить с Иваном Фомичом должен не Сушенцов, а он, Каретников.

 

— Здравствуйте, Иван Фомич.

В лаборатории их только двое. Иван Фомич отрывается от микроскопа.

— А, приветствую, приветствую... Здравствуйте, Андрей Михайлович. — Как обычно, он первым протянул свою маленькую, почти детскую руку, но перед этим все же на секунду замешкался в нерешительности, и румяные его щечки еще больше зарделись.

Теперь, когда Андрею Михайловичу до защиты докторской оставались считанные недели, Иван Фомич вообще находился в некотором затруднении, как держать себя с Каретниковым: как прежде — чуть покровительственно, с учетом того, что все-таки на кафедре второй человек он, а не Андрей Михайлович, — и тогда «приветствую, приветствую» именно та форма; или уже как-то иначе надо, потому что совсем близко время, когда вторым после шефа станет, вероятно, Каретников.

Они оба почувствовали заминку, оба поняли ее причину, и Андрей Михайлович, невольно поддавшись очарованию своего не слишком отдаленного будущего, дружелюбно поинтересовался:

— Как дела, Иван Фомич?

«Как дела?» — это обычно Иван Фомич раньше у него всегда спрашивал, поэтому, тут же спохватившись, Каретников хоть как-то поправил себя:

— Как дочка?

Чуть растерянно Иван Фомич посмотрел на него, соображая, в чем же он сейчас уже почувствовал какое-то изменение в их недавних отношениях, но уточнением своим, вопросом о дочке, Каретников почти снял его беспокойство. С каким-то даже облегчением Иван Фомич улыбнулся:

— Э, Андрей Михайлович!.. Счастливый вы человек: ваша-то еще ребенок. В пятом-шестом классе, верно? А у моей возраст такой, что это... Опять, знаете, какое-то очередное увлечение. И опять ей кажется, что... того... что серьезно, видите... Что ни говори, а в наше время...

Готовясь к предстоящему разговору, Андрей Михайлович не особенно слушал, и кроме того все, что скажет Иван Фомич, он уже наперед знал. Он и сам мог бы это изложить Ивану Фомичу, руководствуясь если еще и не опытом отца — Женьке было всего двенадцать лет, — то, во всяком случае, разговорами и своей матери, и знакомых, да и прошлыми сетованиями Ивана Фомича: что раньше все иначе было, что поцелуй, например, означал вершину отношений, а не их начало, что волевые поступки и волевое выражение в глазах были раньше только мужской привилегией, ну и так далее, в таком же роде что-нибудь... Неужто, когда придет его время быть отцом взрослой дочери, он тоже будет осуждать молодежь?

Андрей Михайлович сочувственно кивал Ивану Фомичу, с рассеянной улыбкой соглашался, что, кажется, в самом деле теперь так, что не девушка дремлет поздно вечером в электричке на плече у парня, а он, ее кавалер; и без особого удовольствия думал в это время Андрей Михайлович о том, что для начала их разговора о деле ему придется идиотом притвориться. Впрочем, он тут же успокоил себя, что Иван Фомич достаточно высокого мнения о нем, чтобы всерьез этому хоть на минуту поверить.