Случайный рыцарь

«Да. О шансе. О ничтожно малом шансе предотвратить исчезновение рода человеческого. Для этого надо сказать людям о чем-то таком, чтоб они бросили оружие, погасили в своих душах ненависть друг к другу и обратили свой духовный взор к гармонии, к прекрасному, к истине, к любви. Понимаете, Петр Петрович? он долго и пристально смотрел на Петра Петровича, обдумывая что-то, и наконец спросил: — У вас найдутся для людей такие слова? Откровенно говоря, ваш честный ответ должен заключаться в следующем: „У меня нет таких слов“… Сказано и повторялось: не убий; возлюби ближнего своего, как самого себя; не желай ни жены, ни осла, ничего из того, что в доме соседа; не кради; не прелюбодействуй; не клянись; не лжесвидетельствуй… Что сверх этих слов вы можете сказать людям? Вы можете только повторить старые истины, бросить зерна на камни и подняться с крестом на Голгофу… Правильно ли я говорю?»

«Да, правильно, — согласился Лукашевский. — Но тысячу раз сказать и повторить в тысячу первый — не напрасное занятие. Истина укрепляется повторением. Не так ли?»

«Может быть, — ответил Режиссер. — И вы хотите повторить? — усмехнулся он. — Рискнете? Сейчас я включу микрофон, и вас услышат эти тысячи несчастных, но прежде чем я это сделаю, давайте заключим пари: когда вас придут убивать, вы укажете пальцем на меня и скажете: „Это он говорил“; в том же случае, если ваша речь образумит людей, и они придут сюда, чтобы провозгласить вас своим вождем, учителем, спасителем, Богом, вы также укажете на меня и скажете: „Это он говорил!“»

«Зачем же лгать?» — спросил Лукашевский.

«В первом случае — для того, чтобы спастись; во втором — чтобы не стать Богом, ибо человек стать Богом не может, не имеет права: когда он умрет, умрет и его учение. Ведь вы не можете умереть и воскреснуть, Петр Петрович?», засмеялся Режиссер.

«Видимо, нет», — ответил Лукашевский.

«И не хотите быть убитым, растерзанным толпой?»

«Нет. Но что будет с вами?» — спросил Лукашевский.

«Со мною ничего не случится. Я лишь продолжу начатое… Да и Богом я могу стать… Солгать, чтобы спастись самому или чтобы спасти человечество — разве это трудно, недопустимо? Человеку невозможно стать Богом и запрещено жертвовать собой. Самопожертвование — это самоубийство. Но жизнь принадлежит не человеку, а Вселенной. Нельзя распоряжаться тем, что тебе не принадлежит».

«Стало быть, истина в том, что человек не принадлежит самому себе?»

«Да, человек — порождение Вселенной и принадлежит ей как способ стабильного существования. Но лишь человек разумный… Впрочем, об этом мы уже говорили. Итак, я включаю микрофон. Рискнете? Пари принимаете?»

«Рискну. Принимаю», — ответил Петр Петрович.

Режиссер положил палец на переключатель.

«Да?», — спросил он еще раз.

«Да!», — сказал Лукашевский.

И тут они услышали громкую брань. Петр Петрович сразу же узнал бранящихся по голосам: у входа в палатку кричали друг на друга Полудин и Рудольф: «Отойди!» «Пошел ты!», «Не суйся!», «Сейчас схлопочешь!», «Убью!», «Попробуй!», «Ах, так!», «Получай!». Короткая перебранка закончилась короткой автоматной очередью. Лукашевский первым выскочил из палатки и первым увидел Полудина, который лежал перед входом, разметав руки, уткнувшись лицом в лужицу крови.

«Ты убил его? — спросил Рудольфа вышедший из палатки Режиссер. — Зачем?»

«Он не пускал меня в палатку, — ответил Рудольф, держа автомат у живота. А мне надо было войти». «Войти? Зачем?»

«Чтобы убить тебя!» — ответил Рудольф и нажал на спусковой крючок. Длинная автоматная очередь, усиленная радиодинамиком, загрохотала над степью. Лукашевский видел, как пули прошивают Режиссера насквозь, вырывая клочья одежды на спине.

Режиссер рухнул на палатку без крика и стона. По зеленому брезенту, стекая в складки, полилась кровь.

«Ты что наделал?! — закричал на Рудольфа Петр Петрович. — Дурак! Идиот! Убийца!»

Рудольф перевел дуло автомата на Лукашевского и, ухмыляясь сказал:

«Придется и вас. Чтоб не было свидетеля. Чтоб не сказали Александрине».

Понимая, что Рудольф сейчас убьет его, Лукашевский не предпринял никакой попытки увернуться от пуль: знал, что не сможет, не успеет и не станет просить пощады. Подумал о своих девочках, об «Анне-Марии», которая никогда не увидит океана и махнул рукой.

«Или не скажете Александрине про Полудина?» — спросил Рудольф.

«Скажу», — ответил Петр Петрович.

«Тогда что ж…»

В последний миг жизни Петр Петрович поднял глаза к небу и сказал с упреком:

«Ни истины, ни милосердия…»

Рудольф почти кубарем скатился с кургана, вскочил на оставленного у подножья коня, пришпорил его и помчался в сторону маяка, не выбирая дороги, разгоняя криком и плетью оказавшихся на пути людей.