Слуга Божий

Сначала я хотел ему приказать, чтобы он привёл узника в чувство, но решил, что сам сделаю это намного лучше. Я присел над телом и приложил пальцы к шее Захария. Артерия пульсировала. Слабовато, но, всё-таки, пульсировала. Я поразводил его руки, нажал на грудную клетку, а когда его стошнило, и я услышал судорожное дыхание, понял, чтовсе в порядке. Конечно, в порядке, если речь шла только об утоплении. С остальным же всё было хуже. Особенно меня беспокоила грязная, огромная рана на лице. Узник искупался в нечистотах и кошмарно вонял, поэтому пока я не мог определить, начало ли уже гнить тело. Если да — дни Захария были сочтены. А из этого следовало, что у меня никогда не будет случая пересчитать обещанные полторы тысячи крон. Кроме того, сына купца в камере заморили голодом почти насмерть. Несмотря на то, что он был намноговыше меня (и поверьте мне, ваш покорный слуга не относится к карликам), я был почти уверен, что поднял бы его одной рукой.

— Берись, — велел я стражнику, указывая на лежащее на камнях тело.

И тут появился Гриффо. На его обычно бледном лице был кирпичный румянец, а на лбу выступил пот.

— Что с ним? — бросил он.

— Если умрёт, то умрёт, а если выживёт, то жить будет, — я припомнил шуточку, когда-то услышанную от студиозов лекарской школы. Хотя, Бог не даст соврать, мне было недо смеха, потому что мои полторы тысячи крон как раз валялись и подыхали.

— Я вызову лекаря с Равенсбурга, — пообещал побледневший Фрагенштайн. — Сейчас велю послать за ним.

— А что там, милостивый государь, с молодым? — стражник перепуганным, тихим голосом спросил об участи дружка.

— Упал с лестницы, — холодно сообщил Гриффо. — Так неудачно, что размозжил себе череп.

Мужчина громко сглотнул слюну, а я подумал, что быть подчинённым Фрагенштайна, это действительно нелёгкий кусок хлеба. Не то, чтобы я не осуждал неоправданно жестокого поведения стражника, но несдержанность действий Гриффо меня однако, мягко говоря, поразила. Кроме того, было видно, насколько сильные позиции у него были в городе, если мог себе позволить безнаказанно убить человека. И это не первого встречного нищего или бродягу, а городского стражника при исполнении.

***

В тюрьме не было лазарета. Я подумал, что мы, инквизиторы, обычно лучше заботимся о задержанных. Ибо часто дело именно в том, чтобы их заботливо выходить — с мыслью об очередных допросах. Смерть обвиняемого в результате пыток или плохого обращения была признаком некомпетентности. Во-первых, тогда закрывался доступ к сведениям, которые он бы мог нам сообщить, а, во-вторых, инквизиторам надо было ведь не замучить допрашиваемого, а предоставить ему шанс на спасение и очищение разума от скверны ереси. Верьте мне, я сам видел многих приговорённых, которые со слезами на глазах благодарили инквизиторов за то, что позволили им сохранить надежду на вечную жизнь у небесного алтаря Господа. А цена в виде острой боли пыток и огненной купели в жаре костра казалась им более чем правильной.

В случае же с Клингбайлом речь о пытках не шла. Этот человек был истощённым, ослабевшим, больным и полыхающим от лихорадки. Для него нашли маленькую каморку с лежанкой, и я велел стражникам принести ведро тёплой воды, бинты и позвать лекаря (поскольку не хотел терять время, ожидая вызванного Гриффо врача, который мог добраться не ранее, чем через два дня). Пока доктор не успел появиться, я обмыл лицо Захария. И то, что я увидел под коркой грязи, мне крайне не понравилось.

Лекарь, как каждый лекарь, был самонадеянным и убежденным в собственной непогрешимости. Кроме того, стражники вытащили его с какой-то попойки, поскольку от него явственно попахивало вином.

— Этому человеку ничего не поможет, — заявил он авторитетным тоном, едва взглянув на лицо Клингбайла.

— Не думаю, — произнёс я.

— И кем же вы являетесь, чтобы не думать? — он иронически выделил произнесённые мною слова.

— Я являюсь всего лишь простым инквизитором, — ответил я. — Но меня учили основам анатомии человеческого тела, хотя, наверное, я здесь не ровня просвещённым докторам.

Лекарь побледнел. И сдалось мне, столь же мгновенно протрезвел.

— Простите, магистр, — вымолвил он уже не только вежливо, но прямо-таки смиренно. — Но учтите ужасное воспаление раны. Учтите нагноение. Понюхайте!

Мне не надо было приближаться к Захарию, чтобы ощутить тошнотворное зловоние разлагающегося тела. Может ли быть что-то ужаснее, чем гнить заживо в смраде гноя, сочащегося из ран?

— Я могу вырезать больную ткань, но, Бог мне свидетель, поврежу при этом нервы! Не получится иначе! А если получится, это будет чудом божьим, а не искусством лекаря! Хотя, наверное, даже это не поможет…

— Не поминайте всуе имя Господа Бога нашего, — посоветовал я, и лекарь побледнел еще больше.