Слуга господина доктора

Этот комплекс, кстати, имеет место быть. И все мои шутки по поводу того, когда же господин А. Е. получит докторскую степень, затем звания еще б o льшие – для меня имеют значение. Представлять себе, что господин А. Е. когда-нибудь будет академиком... Оно вызывает во мне трепет. Академик, который будет сидеть со мной рядом... Ну да ладно, это только мои комплексы.

В весенний день должен был состояться первый урок. У меня и некоторых людей, подбитых мною на розыгрыш-тест. Я подумал, почему бы не взять у этого педагога интервью, причем по-настоящему. Почему бы не прийти к нему с видеокамерой, приборами, микрофоном, не разыграть из себя журналистов. Мы отрепетировали на большой сцене – нас было трое: я, Степа Дужников и Володя Новицкий. Володя был осветителем, Дужников оператором, я – ведущим. Перед репетицией мы сразу подумали, что А. Е. после “интервью” будет либо нашим большим другом, либо большой занозой – никаких зачетов по зар. литературе мы без крови не получим. Естественно, было волнение – выходить на такую авантюру – это все равно что на сцену, мы волновались.

Я увидел, как Вы выскочили из буфета и поднимались по лестнице – как раз мы готовились и уже трепетали с нашей идеей. Я Вас увидел и примерил – получится или не получится. И подумал сразу: получится. И розыгрыш получится, и другом станет. Я никогда не обманывался в людях по первому впечатлению. И не обманулся.

Благополучно отрепетировав, мы постучали в аудиторию, зашли – ну, всё профессионально – установили осветительный прибор. Дужников встал на изготовительную позицию, выбрал точку съемки, а я стал задавать вопросы А. Е. Вопросы я уже не помню. А. Е. умно на них отвечал. Мы взяли интервью – он ничего не заподозрил и остался уверенным в том, что это были действительно журналисты. Курс промолчал, за исключением Филиппа Григорьяна, который нас подставлял, вредничал, короче. Но потом мы подошли к Арсению Емельяновичу, и сказали, что мы студенты и хотели его разыграть. Вот так и познакомились.

Дальше отношения развивались стихийно, и развивались они стремительно. Мы подружились.

(Автор продолжает) Я хохотал, как зарезанный. Я просто угомонить себя не мог, так я хохотал потом. Поначалу, я, ослепленный собственным великолепием, даже не мог понять, в чем мальчики передо мной извиняются. Я, невнимательно слушая, кивал их словам, а фантазии реяли вокруг экрана. Но когда Степа Николаев с некоторым усилием достучался до моего сознания, я хохотал, как безумный. Разумеется, я должен был отомстить.

Треть следующей лекции я посвятил философским воззрениям некоего Иоганна Дрюкенкаца – соперника Канта, основоположника мирового дрюкенкацизма. Философская система немецкого гения была довольно туманна. Известно, что он, путешествуя по Египту среди древних мумий, пришел к обоснованному выводу, что судьба человеческая есть ни что иное, как порхание по цветам жизни. При этом бытие души подразделяется на допричинное обескукливание, первичный закукол, выкукливание сущности и спонтанное раскукливание. Вконец перекуклив сознание студентов, я нацепил для солидности очки с простыми стеклами, и, раскрыв том “Истории эстетической мысли”, прочитал с видимым усилием кромешно научный фрагмент из труда “Совершенный кукловод” («Volkommener Puppenspieler», 1802). После вздохнул, сказал о судьбе гения – Дрюкенкац дожил до девяноста семи лет, за год до смерти женился на семнадцатилетней Цецилиии Брудершнобель, но, будучи непостоянным в любви (“Все мужчины обманщики,” – тихо сказала студентка Катя Тарабукина), сошелся с восьмидесятилетней Амелией Цубербиллер. Он умер как философ, в окружении учеников, завещав громадное состояние престарелой любовнице.

К следующему занятию слушатели обязались представить конспективное изложение “Совершенного кукловода” с грамотно оформленным титулом и сносками. Степа Николаев, разумеется, прогулял эту лекцию (он был не самый радивый из моих студентов, приходится это признать), о чем я весьма сожалел.

Я и князевский курс – мы были квиты. Мы полюбили друг друга. Эта любовь обещала быть долгой. Такой она и была.

Центральным персонажем в князевском восторге моей души был, конечно, Степа Николаев. Мы дружили с такой поспешностью, что, сдается, недели за две вышли на уровень, обычный для годичного общения. Мы столь щедро делились дарами души, что если не вывалили всех тайн в первые дни, так только за недостатком времени. Я, однако же, был более скован, все же я опытный старый хрен, я не доверял юношеской пылкости. Мне надо было соблюдать себя.

– Ну что, – говорил Степа, сидя против меня в буфете, – давайте улетим? Что? Возьмемся за руки и улетим.