Слуга господина доктора

В Мюнхене я заходил в Паульскирхе и познакомился со св. Мундатой, покровителем одиноких фрау... Св. Мундата смотрел на меня из глубин своих инкрустированных мощей добрыми и печальными стеклянными глазками. Глядя в эти глазки, я дал зарок никогда не обижать одиноких фрау.

Мы подошли к метро, затем внутрь. Я простился с Николенькой и Луизой (те ждали нас поблизости – и Николенька и Луиза). Они с каким-то журчащим звуком южных горлиц отошли на пять метров, оставив молчаливым, но участливым свидетелем нашего последнего разговора старушку при турникете. Мы расстались трогательно – такому нежному расставанию может завидовать кино. Я помахал рукой. На мне были итальянские джинсы, рубаха, вышитая атласником, и безрукавка. На левом плече зеленый ящик (вертеп). На правом – кожаный рюкзак – последний подарок возлюбленной и боевой подруги Чючи, служившей немецкой гувернянькой.

Я поехал к Браверман, растолкал ее, пьяную. Мы обсудили наши последние передряги, легли спать. А поутру опять ходили в Коломенское по сливы и яблоки, курили и шушукались.

II

Cher ami, я двинулся с двадцатипятилетнего места и вдруг поехал, куда - не знаю, но я поехал...

Ф. Достоевский. Бесы.

Я простился с Мариной и ее компанией, и, поскольку думал, что навсегда, простился навсегда. Правда, оставался Николенька, через которого осуществлялись коммуникации между мной и Мариной Чезалес.

Наверное, надо объяснить, почему я столь категорически противодействовал Марине. Во-первых, моя жизнь была совершенно устроена. Я ждал, когда из Германии приедет Чючя, отношения с которой имели стаж около восьми лет. Кроме нее у меня была еще одна девушка, медичка, обретенная мной по переписке. Таким образом, у меня не оказывалось валентности, которая могла быть заполнена Мариной.

– Видите ли, Николенька, – говорил я подобострастному студенту, запахнувшись в халат, – Марина – девушка интеллигентная, благородная, добродетельная, – я зевал. – Согласится ли она, если я скажу ей: «Марина, завтра я проведу день с Чючей, послезавтра у меня свидание еще с одной дамой, которую я не считаю должным называть, а через два дня мы можем сходить в музей?» Неужели вы, Николенька, думаете, что Марина согласится на такие условия?

Сейчас мне кажется, что я в руке держал золоченую лорнетку.

Колюшка добросовестно передал Марине содержание беседы. Марина размышляла.

– Я согласна, – сказала она. – Передай ему, что я согласна.

Это решение поставило меня в тупик. Гению в халате стало как-то не по себе от этой решимости. Признаюсь, как типичный трусливый мужик я был напуган ее страстностью. Теперь, когда ничто не мешало нашему союзу, я уцепился за этику. Когда нечего сказать, говорят обычно о погоде и нравах. Мне было явно (я был искренен в своем заблуждении), что Николенька и Марина являются тем, что называется «парень и девушка» . Проникнуть в специфику их отношений было затруднительно. Я недоумевал, например, почему, если Марина девушка Николеньки, то он устраивает ее судьбу со мной? Впрочем, я понимал, что мир Качаловских женщин – система закрытая, человеку со стороны даже недоступная. В описываемый период я почти не пил, не блудил в мирском смысле, и еще не знал, что такое наркотики. Все три порока ютились в Марининой квартире, она была исполнена прельстительной атмосферы того, что Анри Мюрже называл «boh'eme»{1}. Явно мне недоставало своего опыта, и я обратился за советом к духовнику – о. Сакердону.

– Молодежь! – загрохотал почтенный прелат, – Молодежь!.. Нечего сказать, хороши: заманили педагога, подпоили и в постель! Ну дела!

– Ах, ваше преосвященство, – кротко шелестел я сквозь решетку исповедальни, – уж вы-то можете представить, какое лицо было бы у Николеньки, обойдись с ним так где-нибудь?

– Вот-вот, – закивал старый кардинал, просунув пятерню под епитрахиль и почесываясь, – пригласил бы ты его, скажем, ко мне в гости, напоил бы его, и вздули бы мы твоего Николеньку в два смычка – ты в рот, а я в ж...пу. А вот тогда и посмотрели бы...

– Но что же мне делать, отче, что?

Старец пребывал в раздумье.

– Что касается этой Марины...

Он замолчал. Я ожидал, что он еще скажет, но мысль его, по временам такая бодрая, вышла на екклесиастическую орбиту, и он произнес:

– Ох, горе-горе!..

Эту фразу от него унаследовал мой друг Алик Мелихов, с которым мы разошлись за пять месяцев до встречи на ул. Качалова, и часто повторял ее, деля со мной хлеб и постель.

– Так ты говоришь, что этот Коля любит Марину Чезалес?

Я кивнул.

– И хочет, чтобы ты с ней переспал?

– Да.

– Сумасшедший. Сеничка, ты окружен безумными.

Я хихикаю, а Святейшество разводит руками:

– Ты уж лучше отдайся ей, не то она тебя вы…бет. Уж такая бабенка, как я понимаю... Вот-вот, купит резиновый х…й в ларьке и вы…бет тебя. Так что ты лучше сам. О-хо-хо!.. Твори, бог, волю свою!