Слуга господина доктора

Вот и сейчас я предавался вялым удовольствиям, уверяя себя, что это новый оттенок любви. На самом же деле мы были попросту молодые мужчина и женщина с шаткими принципами. В зимних густых сумерках мы лежали, перекрестив ноги, и я думал, что пора бы уже попить чаю, расстаться до неблизкой встречи, и мне надо было вернуться к немцам в ожидании прихода жены.

Но жена, Дашенька, пришла раньше. То есть, Ты понимаешь, она вернулась, как в анекдотах, как в водевилях – раньше. Я уж честно не знаю, как мне писать про это. Она скреблась в дверь ключом – замок был на «собачке» . Она звонила – одеться мы не поспевали.

– Ну вот, – сказал я с ироническим спокойствием, – это моя жена.

– Что же делать? – спросила Лариса простодушно.

– Не знаю, – признался я чистосердечно, – впрочем, нам давно пора было разойтись.

Я натянул штаны, майку и пошел открывать.

– Ты что не открываешь? – спросила Марина настороженно, и лицо у нее было такое, словно она уже догадалась, почему.

– Предупреждать надо, что раньше придешь, – сказал я с холодной злобой, – у меня женщина.

Такая, правда, злость во мне всколыхнулась против нее и всей ее постылой любви, и преданности, и верности, всей этой искренней и чистой добродетели. Мне хотелось сорвать с себя личину и явить ей наконец мое истинное лицо – с рогами, с кабаньим рылом, захохотать, завизжать, заблеять, чтобы она уяснила себе наконец, что я не покойный брат Александр, а другой, другой, на копытцах, с хвостом. Жалко, не пахло серой.

Марина вошла в комнату. Лариса уже успела одеться и сидела теперь в кресле.

– Здравствуйте, – сказала она, не вставая.

Марина развернулась ко мне и спросила тихо, вполголоса – то ли оттого, что не могла говорить громко, то ли, чтобы Лариса не услыхала – не знаю.

– Арсений, когда вы уйдете?

Я пожал плечами. У меня было сонное лицо. Потом я почесался и сказал:

– Она сейчас. Я – чуть позже.

Я имел в виду, что мне надо собрать вещи.

Лариса надела пальто, взяла сумку.

– До свидания, – сказала она, помявшись.

– До свидания, – сказала Марина, не поворачиваясь к ней. Мне это показалось неучтивым, и я пошел проводить девушку до лифта.

– Позвони мне завтра, – сказал я.

– Сюда? – спросила она.

– Нет, вряд ли.

Я написал на пачке сигарет телефон матери.

– А сигареты? – спросила она робко (пачка была почти полная).

– Ничего, ничего.

Я вернулся в дом, где Марина распаковывала сумки машинальными женскими движениями. Мне хочется, чтобы довершить неловкость ситуации вложить в эти сумки какие-нибудь бытовые подарки мне – рубашку, скажем, или галстук. Ну, чтобы побольнее звучало. Не знаю, может быть, она правда принесла мне какой-нибудь подарок. Не помню. Зазвонил телефон. Я подошел.

– Алло, Котярушка? – это была Робертина. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

– Что? Что? Говорите!.. – я отрывисто взлаивал в трубку, словно не слыша.

– Котяра, – заорала Робертина так громко, что я испугался, как бы Марина не услышала, – это я! Я - Лера!

– Здесь такие не живут, – сказал я сухо.

Робертина замолчала, осмысливая.

– А... – сказала она.

Я выждал секунды четыре и положил трубку на рычаг.

– Что, ошиблись? – спросила Марина тихо.

Ошиблись, душенька, муся моя. Нечего было с самого начала затевать нашу гиблую совместную жизнь. Ладно, этот лопух Василий Розанов, но я-то с моим умом и талантом ужели сразу не расчухал, к чему все это приведет? «Любите любящих» . А как их любить? Скажи мне, Василий Розанов? Скажи мне, Даня?

Что было дальше – не помню. Все было так стыдно и мерзко, что дружественная память изгладила не только подробности, но и все обстоятельства последующего разговора. Наверное, я забрал трусы, носки, диссертацию и поехал к маме.

Из отчета Марины Чезалес

Милый Арсений Емельянович!

Уж не знаю, вправду ли был...

Только помню: петляющая дорога «Матвеевка – «Эрик Свенсен» . Полупустой тусклый вагон электрички, неизменно обледенелый спуск с платформы, новый мир широко расставленных глаз.

Перебираю, загребая целым ворохом, очарованная многоцветной пестротой, и медленно, по одной пропускаю бисерины воспоминаний, любовно задерживая и рассматривая каждую на свет. (Это бусики Сене на свитер.)

Персефоны зерно гранатовое,

Как забыть тебя в стужах зим,

Помню губы двойною раковиной,

Приоткрывшиеся моим.

Вот она, моя жизнь: страстная, мрачная; звонкая, счастливая; холодная, прекрасная; веселая, мучительная, блаженная.

Я без стыда выставляю ее в центральном зале моего музея. Жемчужина коллекции покоится на мягкой припухлости бархата. Не трогайте руками. Отступите на шаг. Сеня Ечеистов. Каким я его знала.

Помнишь, там, на Качалова, ты читал нам «Биографию» ? Так я... В общем, если б можно было все с первого кадра, я б отмотала. Холод остывающего трупа на уровне желудка, безумство безысхода, блаженство, ужас... До минуты...

Кроме одной. Помнишь, я прихожу от Ободовской из больницы. Ты там, за закрытой от меня дверью, трахаешься с какой-то тварью. Подобрал вчера.

– Подожди, у меня гости.

(Арсик, ты предавал меня так низко. Назначать свидания у меня дома после того, как мы расстались – было нельзя.)