Слуга господина доктора

Признаться, я здорово переволновался за Даню. У меня словно заново произошло перераспределение жизненных ценностей по категориям «свое» и «чужое». Моя жена, моя подруга и подруга жены и подруги, по праву прожитых рядом лет претендовавшие быть «своим», вдруг дистанцировались от меня на психологические мили, а Даня, этот мальчик, о котором я пока ничего не знал, кроме того, что он красив и что он привязан ко мне, вдруг ощутился мной как некая духовная собственность, нуждающаяся в защите и опеке — увы, — осуществить которые я стеснялся. Я, уже совсем привычный к Мамихиной и ее шалостям, сейчас смотрел на нее перепуганными глазами юнца и видел двадцатипятилетнюю женщину, можно сказать, тетку, которая разбрасывала свои разрушенные склерозом ноги, притязала касаться до него с шутливой эротикой. Это было ужасно, ужасно, нелепо, ужасно нелепо, нелепо до ужаса!

Стрельников замкнулся, я чувствовал себя виноватым перед ним, словно был с Мамихиной в сговоре, и, чтобы как-то утешить его, стал напевать финал второго акта «Аиды». Я пел за скрипки, за альты, за хор, за литавры, иногда, в подобающих моментах, тихонечко ныл гобоем. После «Аиды» я в той же манере исполнил квартет из «Риголетто» для сопрано, меццо, тенора и баритона. Потом арию Калафа.

Разговоры исчерпали себя. Мы вышли на Плющиху, затем к Девичьему полю, оттуда свернули в Хользунов переулок и пошли мимо моего университета, мимо анатомического театра и парка Мандельштама. Я все мурлыкал под нос, стараясь быть слышным Дане, перешел к арии Чио-чио-сан, которую запищал уже совсем тонким голоском, за пределами мужского диапазона.

— Арсений, — возмутилась Варя, — прекратите немедленно.

— Почему? — вскинулся Даня, — Он очень красиво поет.

Моя музыкальная душа зашлась в оргазме.

— Даня, не капризничайте, — привычно осадили его.

У метро «Фрунзенская» Даша простился с компанией — торопливо, желая поразмыслить о прошедшем дне в привычном ему одиночестве. Напоследок он тем более неуклюже, что постарался сделать это вежливо, попросил отпустить меня на пару слов. Соизволение было дано с дополнительным пошлым хихиканьем. Стрельников отвел меня дальше, чем следовало, чтобы быть неслышным, и торопливо спросил:

— Ну так что, до воскресенья?

Я подтвердил положительно.

— Во сколько? К двенадцати? Да?

Я опять согласно кивнул.

— А если она не уедет? Что тогда? Я не хочу выглядеть глупо.

— Уедет, — сказал я, — на крайний случай можете позвонить.

— Нет, я звонить не буду. Я приеду к двенадцати.

— Ну, привет.

— Пока.

— А может, все-таки, останетесь до завтра? Уже поздно.

— Нет, нет, я поеду, — сказал он и поспешно сунул мне руку, — до свидания.

— До свидания.

— Пока.

— Пока.

Он едва не бегом миновал турникет и стал спускаться по эскалатору. Я проводил его взглядом и вернулся к девушкам.

Таинственный разговор, происшедший между нами, был прямым следствием задуманного мною плана.

«Нашел ты мед, — ешь, сколько тебе потребно, чтобы не пресытиться им и не изблевать его. Не учащай ходить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя», — назидал Соломон, второй после бабушки ОФ авторитет моей жизни (Притчи. 25. 16–17). Вняв ему, я рассудительно решил объявить мораторий на встречи с Даней — о частоте и протяженности которых никто не мог догадаться, также как предположить, что возможна столь интенсивная ранняя дружба между столь несходными натурами.

— М-да, м-да, — разминался я перед сентенцией, — У людей, пожалуй, столько же способов чувствовать, сколько точек зрения, но различия в номенклатуре ничего не меняют в дальнейших рассуждениях. Всякие отношения, которые случается наблюдать на земле, рождаются, живут и умирают (или возвышается до бессмертия), следуя одним и тем же законам. Зная их конечность, не лучше ли прервать их на пике, и тем адресовать в вечное?

— Знаете, нет уж! — хлопал Даня по столу рукой, — не надо мне этого. Слышал я уже это.

Я философически покачивал головой на пылкий протест юного друга, но про себя констатировал: «Правильный ответ, молодец». Тут же я начинал с другого края, предлагая паллиативную меру — прерваться до поры, чтобы вновь очертя голову кинуться в странную, не по нашему циничному веку трепетную дружбу. Так появилось слово «мораторий» вместе с предложением не видеться неделю.

— Как, неделю… Дня три!

Дане стало тут же стыдно за свою простодушную искренность, он надулся и сказал:

— А впрочем ладно. Неделю.

— Ну и, конечно, никаких звонков. Побудем в тишине.

— Что, не звонить?.. — Даня опять, позабыв гордость, выдал себя и оттого рассердился еще больше. В дальнейшем он самолюбиво не возвращался к этой теме и ужать сроки моратория не притязал. С воскресного вечера им. Цыцына до воскресного утра, когда Марина отъезжала на отдых в Турцию, начиналась жизнь порознь, определенная моей волей раздумьям и романтической тоске друг по другу.