Слуга господина доктора

Ободовская присела на краешек табуретки, слегка потеснив Варины ноги.

— Я… — начала она было и замолчала.

Потом она вдохнула и сказала:

— Илюша со мной не поехал. Я была там… одна…

Все оторопело смотрели на Луизу, не понимая еще — смеяться или сострадать этой нечаянной параллели.

— Лу, — осторожно сказала Варя, — может быть, ты хочешь вина?

— Нет, — покачала головой Ободовская, — Я, пожалуй, пойду немного поплачу…

Она ушла в кабинет.

— Ну что же, — резюмировала Варечка, — праздник «Ну и ну» продолжился праздником «Вот тебе и на».

Некому было возразить ей.

Так за разговорами, в которых наиболее частыми словами были «ну и ну» и «вот тебе на», прошло первое число января 1996-го. Я прощался с мечтами и надеждами, мне казалось, что изменилось время, и я изменился с ним. «Все теперь будет иначе, — думал я, — Марина ошиблась, ей не придется уступать. Я проживу с ней до старческих седин как добрый и любящий супруг. И никто более не поселится в моем сердце, отравленном несчастной любовью». Призрак Василия Розанова — жирный, с холодными серыми глазами сидел на подоконнике. «Не с тем живи, с кем хочется, Сеня» — наущал он меня, и я верил, верил всё первое января в правоту этого ублюдка.

XV

Душа приказывает телу — и тело тотчас повинуется. Душа приказывает себе — и встречает отпор.

Блаженный Августин

Второго числа, едва Марина ушла на работу, я взял шампанского, набил в банки салатов, забрал ноги американских кур и поехал в Серпухов. И память, и воображение бессильны восстановить ход моих мыслей. У меня есть все основания предполагать, что мыслей у меня не было. Кроме одного только желания видеть ее, ехать к ней в автобусе, а перед тем ждать автобуса, клацая зубами на ветру (ради нее), у меня не было ни мыслей, ни чувств. Розанов, Марина, мои бедные подруги вспоминались мне неприязненно отчужденно, какое-либо чувство, кроме любви — моей любви к Робертине — воспринималось мной как неправда, словно кроме меня в этом мире никто и любить не умел и удивительно, что смел притязать на любовь.

Когда я подходил к дому, сердце мое затрепетало. Возбужденная фантазия представила картину разбитого бессонницей разгула — музыканта, Игоря, его агрессивных любовников, саму Робертину — бледную, с расстроившейся прической, пьяно и косноязыко сюсюкающую. Дрожа рукой, я повернул ключ в замке. Старая дверь не поддавалась. Я тряс замок, наваливался на дверь плечом, пытался открыть ее с кротостью и спокойствием, а то нервно совал ключ туда-сюда. На шум вылезла румяная баба Поля. Подвязав седины пуховым платком, она улыбалась.

— Що, парубоче, приїхав до п o дружки? Давай, давай, зачекалася вже! Ти давай, я їй постукаю, вона вдома. Давай, давай, я їй постукаю.

— Да нет, не надо, баб Поль, — заволновался я. Зная навязчивость скучающей старухи, я не хотел, чтобы она мешала нашей встрече. — Я сам открою. С праздником тебя.

— Ой, дякую, дякую, парубоче, дякую, дай тобі боже доброго здоров'я, щоб був ти веселенький, здоровенький, ти вибач мене стару, коли що не так.

Она усунулась назад, в свою берлогу.

Дверь, наконец, поддалась, и я вошел в сумрачную, без лампочки, прихожую. В доме привычно пахло дешевым табаком, сантехникой и женским телом. Не раздеваясь, я вошел в ее комнату. Робертина лежала на кровати поверх неприбранного белья. На ней были надеты мужские тренировочные и красная майка, подаренная мной. Мне эта майка досталась от боевой подруги и любовницы Чючи, а ей от мужа Петера Вальца. Робертина подошла ко мне и крепко обняла. Лицо ее было не умыто, изо рта скверно пахло (на столе, подле переполненной пепельницы, лежала смятая пачка «Примы»). По-моему, впервые она обняла меня так, как мне того хотелось.

— Ну, как праздновала? — спросил я у нее. Я старался говорить с ней только простыми фразами на тривиальные темы. Я заучивал понятные ей обороты речи и мысли, и артистически воспроизводил их в разговоре. Впоследствии Робертина призналась, что презирает собственную речевую манеру, и попросила говорить при ней побольше непонятного — от этого она только сильнее будет уважать меня.

— Одна я была. Арканов даже не зашел, сука.

Она вжалась лицом мне в куртку. Я, утомившись взглядом, посмотрел вокруг себя. В комнате все осталось неизменно странным — тут был такой интерьерный разнобой, — бедный, зато опрятный. На рогах, которые Робертина стащила с какой-то дачи, висели два елочных шарика.

— Ты что, елку не наряжала? — опять задал я вопрос, на который она могла ответить.

— Нет. Не хотелося.

Она еще немного постояла подле меня, но уж понятно было, что мыслями она далеко.

— Ты знаешь чего… Вот чего. Я тебе письмецо написала. Только ты все до конца сейчас прочитай. Оно длинное. Обещаешь?

— Обещаю.