Слуги Государевы

Выбирались на полянку подходящую, телеги в круг ставили. Коней распрягали, стреножили. Бабы кашу по-быстрому варили, молились все дружно, а затем в кружок вечерять садились. Закончив трапезу, ко сну отходили, не забыв опять таки Господа возблагодарить за хлеб насущный, за день прошедший и попросить еще и на завтра того же. А заодно и избавления от лукавого, да от гонений страшных за веру истинную. Горел костер в ночи, поленья потрескивали. Поднимались с зорей, на восток крестились, завтракали остатками вчерашними и в путь.

Так и шли, текли ручейки человеческие. Кто на север шагал, кто на запад. Подале от гнева царского, неумолимого, от рук кровавых вершителей воли его.

— Антихрист! Одним словом антихрист! Избави и спаси, Господи! — крестились двупало.

Забравшись поглубже в чащобу лесную скиты рубили. Дружно и споро вырастали за высоким тыном деревянным избы ладные. Первым наперво дом молельный ставили. Во славу Господу, что дал им сил добраться сюда. Приходили из лесу звери разные, смотрели молча на труды человеческие. Отражались в зрачках желтых огни костров. Если кто приближался, уходил зверь обратно. В чащу. В тишине заповедной зазвучали голоса звонкие девичьи, хороводы водить стали. А топоры стучали без умолку. Строились! Распахали поляны травами душистыми поросшие, засеяли, а по весне и хлеб новый уродился. Зима первая, конечно, тяжелая была, но перебились. Пшена с собой привезли, грибов, ягод заготовили, рыбы насушили. Сена несколько стогов заготовили, лошадушек кормить. В посту строгом, да с молитвой праведной так и пережили. Ну а весной и хлебушек первый посадили.

Детишек зимой за псалтырь старый усадили, грамоте учить стали. Жизнь обустроилась. Невдомек им было, что где-то битвы гремели громкие, войска разные туда сюда ходили, траву топтали, грязь месили. Но те то все боле по полям да равнинам гладким. Кому в лес соваться охота. А людишкам в областях войной охваченных туго приходилось. Одни придут — пограбят, другие придут — пожгут. Вот и бежали с мест насиженных. Все добро горбом и потом нажитое бросали. А других и вовсе насильно уходить заставляли. Переселяться велели. И все дотла. Ничего врагу чтоб не досталось. Земля выжженная. И куда податься? Вот и тоже в леса прятались. Там на староверов и натыкались случайно. Те настороженно к чужакам относились. К вере своей насильно не приобщали. Не хочешь, не надо. Живи, стройся, но за забором. Нашего не касайся. А коли веру примешь, так милости просим, но тогда живешь по древним устоям. Ослушникам наказание жестокое грозило. Отлучение с изгнанием. Иль даже смерть!

* * *

К Фредбергу в гошпиталь пожаловал офицер тот, с приказа Преображенского. Вопросы задавал странные. Все вокруг да около. Про утехи амурные спросил вскользь. Как относитесь? Ответил честно:

— Была тут девка одна. У драгун забрал. После взятия Мариенбурга. Сами понимаете, чтоб они с ней сделали. А так, осчастливил, денег дал и выпроводил тайно. Чтоб не видел никто. А боле не знаю. По женскому обществу? Конечно, скучаю. Не то, что знаете у нас в Лифляндии. Война, не война, а на балах танцуют. Почему на русской службе? Так редукция проклятая. Родители умерли, а поместье еще при Карле XI отобрали. (Правду сказал!) Нечто за его сына воевать? Сначала к герцогу Курляндскому подался, а после к вам. Надеюсь, что с доблестной армией царя Петра и до моих владений бывших доберемся.

— Больно гладко чешет все. Без сучков. А так не бывает. — подумал про себя преображенец. Но сам кивал головой, делал вид, что слушает внимательно.

— Жалобу имею! — вдруг сказал Фредберг. Офицер оживился:

— На что ж? Извольте.

— Поручик Суздальцев тут приходил. С полка нашего. Товарищ Сафонова этого. Грозил.

— Грозил? Чем же?

— Сукой обозвал!

Преображенец усмехнулся:

— Не обращайте внимания, капитан. Это, у нас, у русских, почти ласковое слово.

— Замахивался.

— Ну не ударил же?

— Нет.

— Ну вот видите! Выздоравливайте.