Слуги Государевы

Алексашка крутился рядом, следил, чтоб вино подносили вовремя. Петр совсем опьянел. Обнимал за плечи Лефорта с Гордоном, жаловался:

— Любо мне здесь, у вас в Кукуе. Яко в Европу съезжу. Опостылела мне Москва. Дух прокисший ее, боярской спесью наполненный, татарскими ханами провонявший. Не хотят в Европах жить, противятся, бунтуют. На плаху готовы толпами идти, яко бараны глупые. В темноте и невежестве своем рады жить. Ни света, ни учения им не надобно. Вырву! — кулаком ударил, что стекло на столе зазвенело. Все притихли и оглянулись, — вырву корень московский, боярский, как бороды, с клочьями. Всем головы снесу, а своего добьюсь. Ибо не понимают, яко дети — уже спокойно, прочувственно, — яко дети малые, неучения ради, никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены будут. А коли выучатся, то благодарны будут. А пока что все неволей делать-то приходиться. — голову опустил.

— То правда, герр Питер — кивали согласно иноземцы. Встрепенулся вновь:

— Ведь правитель должен промышлять своим подданным всякое наставление к благочестию, из тьмы кромешной неучения путь к просвещению указать. Должен сохранять подданных, защищать и содержать в беспечалии. Нет, они на печи сидеть хотят. Почему? Скажи, Патрик? — тряс за плечо шотландца.

— То правда сэр, — отвечал Гордон невозмутимо.

— А-а, — махал рукой Петр. — все едино ломать надобно.

Перед столом все крутилась красотка Анна, дочка хозяйская. Графины ловко подменяла опорожненные на полные. Бедрами крутыми виляла. Из-под чепца локоны белокурые выбивались постоянно. Убирала их кокетливо. На царя глазами голубыми зыркала. Над столом наклонялась, все плечами водила. Груди полные соблазнительно зайчиками прыгали чуть корсажем прикрытые. Тяжелел взгляд царя. На грудь высокую смотрел заворожено. Засопел Петр. Грузно подниматься стал из-за стола. Лефорт заметил, крикнул:

— Эй, хозяин, герр Монс, музыку! Герр Питер танцевать хочет.

Заиграли. Царь, пьяно шатаясь, подошел к красотке. Обнял. Зашептал на ухо:

— Пойдем в светлицу.

Отбивалась слабо, зубы ослепительные в улыбке скалила:

— Что вы, герр Питер! Как можно предлагать такое!

Царь неуклюже закружил ее в танце. Пьян был сильно. Прижимал все сильнее, лапал везде. Целовать норовил в губы. На корсет наткнулся. Защекотал усами в ухо:

— Что такие ребра жесткие у тебя, Анхен?

— Тож ус китовый в корсаже! — смеялась красотка, от губ царских уворачиваясь. Чепец сбился и упал, волосы льняные в косы заплетенные обнажая.

— А зачем он тебе-то? — дышал перегаром.

— Чтоб грудь женская возвышеннее была. — притворно покраснев, поясняла Анна, все стараясь руки царские от зада своего оторвать.

— Куда ж возвышеннее, Анхен?

Лишь смеялась красотка в ответ, довольная.

— Пойдем, Анхен в светелку. Хочу груди твои возвышенные зреть! — царь становился нетерпелив, не в силах унять огонь, бушевавший в его чреслах.

— Ах, герр Питер, как можно предлагать такое скромной девушке, ведь у вас же есть царица! — не сдавалась Анхен.

— Царица? — Петр остановился внезапно. По сторонам огляделся. Крикнул в дым табачный. — Ромодановский! Князь-кесарь!

— Я здесь, надежа-царь! — вынырнул из облака голова всему приказу Преображенскому.

— Повелеваю, — произнес царь. Шатнуло сильно. За плечи женские схватился. — Царицу Евдокию завтрева в монастырь. Туда ж где и сестрица моя злобная Софья обретается. Пущай в соседних кельях побудут. Вечно. А моей Евдокии — дуре богомольной туда и дорога. — засмеялся. Остальные подхватили.

— Будет исполнено, царь-государь! — Ромодановский поклонился чинно. Не взирая на тучность.

— Брось! — Петр нахмурился. — аль запамятовал, что на соборах наших всепьянственных равны все. Окромя Бахуса. Он здеся наиглавнейший. Неча кланятся.

— Не буду, Петр Алексеевич — Ромодановский исчез поспешно с глаз.

— Ну, Анхен, довольна теперь? — длань царская за корсаж лезла, мяла и тискала груди девичьи.

— Ну, герр Питер, не при всех же! — взмолилась Анхен.

— Алексашка! — гаркнул.

— Здеся, Петр Лексеевич! — денщик вынырнул. — Чего изволите?

— Вон всех! Гони! Царь почивать будет.

— Сей момент, мин херц! — и гостям, — Вон пошли, все, все вон. — И сам выталкивал сопитухов в шеи.

— Пойдем, Анхен, — поцелуи царские не прекращались. Красавица увлекла Петра за собой по лестнице. В светелку завела. Корсаж ослабила, грудь выпуская на свободу. Царь зарычал от удовольствия, прильнул к красоте женской. Не снимая с себя одежды, на кровать завалил Анхен, юбки задрал на голову и враз овладел красавицей. После откинулся и захрапел пьяно. В двери показались кудри чьи-то. Анхен испуганно юбки одернула:

— Кто там? — шепотом.

— Я это, Меньшиков. — денщик в проеме показался. — Спит государь?

— Спит. А тебе-то что? — недовольная вторжением.

— А то, что я денщик евоный. И ухаживать за всем обязан. Разоблачить надобно государя, дабы почивал покойно. Ему завтрашний день всей Россией управлять. Ты что ль ухаживать будешь?

— Почему бы и нет? — возмутилась Анхен.