Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции, 1914–1918

Рано или поздно солдаты начинали обращать внимание на противоречия церковной военно-патриотической риторики христианской этике. Так, в «Московских церковных ведомостях» еще в ноябре 1914 г. появилась статья профессора-богослова Московской духовной академии С. Глаголева «Патриотизм и христианство», в которой автор выступил против тезиса, что все люди братья, оправдывая утверждение, что русского нужно любить сильнее, чем немца, а значит, последнего можно и убить[1854]. С новобранцами, пока их не отправляли на фронт, в лагерях проводили занятия, учили воинский устав, а также интерпретировали Катехизис Филарета, в частности шестую заповедь, таким образом, что выяснялось, что убивать можно не только врага, но и офицер имеет право убить ослушавшегося его солдата и такое убийство не противоречит христианству[1855]. Новая этика проникала и в визуально-символическое пространство военного времени. В журнале «Нива» в 1915 г. появилась весьма двусмысленная иллюстрация под названием «Волхвы XX века», на которой цари подносили младенцу Иисусу в дар снаряды и оружие[1856]. Очевидно, что восприятие ее зрителем было неоднозначно. Солдат, ежедневно сталкивавшийся со смертью, видевший, как рушатся прежние гуманистические ценности, тоньше ощущал крушение всей христианской цивилизации, ему начинало казаться, что мир погружается в языческие времена с их жертвоприношениями кровожадным богам: «После первого боя под Белой при виде обезображенных, истекающих кровью людей и лошадей, невольно всплыл передо мною неразрешенный вопрос: для чего это все?.. В жертву стратегическим, политическим и т. п. целям приносятся сотни тысяч человеческих жизней. Это не прежнее идолопоклонство, осуждаемое нами без всякого сожаления, а усовершенствованное поклонение Богу-Войне. Прежде приносились единичные жертвы богам ради удовлетворения религиозных чувств, теперь губят целые государства с миллионным населением… Куда ни взгляни, всюду носится призрак смерти»[1857]. Малограмотные солдаты из крестьян рассуждали попроще, но в том же духе: «Я уже проклял эту войну это разве от Бога дано что я убивал и также меня это не от Бога, Бог дал нам жизнь чтобы мы жили друг друга не убивали чтобы помнили шестую заповедь»[1858]. Логика солдата была крайне проста: коль скоро война противоречит заповедям, то она не от бога, но тогда и духовенство, призывающее идти и убивать, также не от бога. В декабре 1916 г. солдат писал со злостью и сарказмом о полковом духовенстве: «Я собираюсь эту зиму геройски здохнуть и переселиться в обетованный рай, который там строили наши попы от создания мира для положившего жизнь за Другов, попы эти непрестанно нам сулят в облаках Орла, а в руки суют бомбы да винтовки, идти смело и геройски погибнуть за Веру, Церковь и дорогое и обильное наше Отечество»[1859].

Оппозиционные политические акции на фронте оборачивались уголовными преступлениями, при этом критика верховной власти, как правило, подразумевала антицерковную позицию. Депутату IV Государственной думы от крестьян И. Т. Евсееву в августе 1915 г. было отправлено коллективное письмо раненых солдат, в котором вслед за критикой правительства, не желавшего покончить с войной, сразу следовали жесткие обвинения в адрес церкви: «Наша отсталая от культуры Православная Церковь во главе с грубыми, некультурными, грязными, растрепанными, жестокими, алчными, честолюбивыми эгоистами-попами и архиереями, является причиною одних страданий народных. Идеал христианского священника — смирение и прочие христианские добродетели от терпения до самоуничижения. А наши попы мерзейшие вмешиваются в политику, уклоняясь от христианских обязанностей и порождая религиозные распри и вражду»[1860].

Вместе с тем антицерковные высказывания солдат не стоит интерпретировать как атеизацию. Нахождение на передовой в состоянии постоянного ощущения опасности, близости смерти требовало осознания присутствия высшей силы и продолжения жизни после смерти. Поэтому даже атеисты в моменты опасности вдруг становились верующими. Крестьянин И. Юров, прошедший Первую мировую, вспоминал свои фронтовые будни: «Мы часто беседовали на всевозможные темы. Например, о боге. Очень многие выдавали себя неверующими. Но помню такой случай. Однажды в разгар нашей беседы немцы открыли по нашему участку орудийный огонь. Беседа, конечно, прервалась, ребята побежали по окопу в ту сторону, где реже ложились снаряды. Пошел последним, не спеша, и я. По пути попалась землянка… Но, заглянув туда, я увидел, что там один солдат, только что шумевший, что он не признает ни бога, ни святых, стоит на коленях и усиленно отбивает поклоны, слезливым голосом взывает: „Господи, спаси и помилуй!“ Я из деликатности ничего ему не сказал ни тогда, ни после, а он, бедняга, был так занят молитвой, что меня не заметил»[1861].