Слушайте песню перьев

Николай Внуков Слушайте песню перьев

О великие воины,

Слушайте голос орлиных перьев,

Поющих о мужестве.

Слушайте голос орлиных перьев,

Поющих о полете большой птицы…

О воины,

Слушайте Песню Перьев!

СОВА

Люди карабкались в товарный вагон один за одним, как звенья длинной конвейерной цепи. Очередной ставил ногу на железную подножку, цеплялся руками за бортик пола и подтягивался. Если он делал это недостаточно быстро, ему помогал ударом автоматного ствола солдат, стоявший сбоку двери.

Человеческий конвейер двигался почти без перерыва. Его завели умелые руки из местного отряда СС, как заводили множество раз до этого во Вроцлаве, Познани, Катовицах, Лодзи и в других населенных пунктах Земли Польской.

— Цвайундфирцихь… драйундфирцихь… фирундфирцихь… — считал руководивший погрузкой обер-ефрейтор.

Он считал совершенно автоматически, как считал бы, например, пачки сигарет, выдаваемые в каптерке, или пересчитывал наличие боезапаса в отделении. Он подталкивал очередное звено человеческой цепи ладонью и без всякого выражения произносил:

— Фюнфундфирцихь… зехсундфирцихь… зибенундфирцихь…

Цепь быстро укорачивалась. Старательный обер-ефрейтор знал только одно: в ней должно быть ровно шестьдесят звеньев. Ровно шестьдесят, не меньше и не больше. Тридцать три вагона по шестьдесят единиц в каждом. Таков порядок.

— Зибенундфюнфцихь… ахтундфюнфцихь… нойнундфюнфцихь… — Рука обер-ефрейтора скользнула по воздуху, не найдя очередного плеча. Это был непорядок. По лицу скользнуло раздражение. Он обернулся: — Во истзехцихь? Где шестидесятый, цум тойфель?

Шестидесятый лежал без сознания. Солдат, помогавший заключенным двигаться к вагону, слишком сильно ударил его прикладом карабина между лопаток, и шестидесятый упал на асфальт перрона, разбив в кровь лицо.

— Ауфштеен, швайнхунд! — сказал солдат и ткнул упавшего сапогом в бок. Потом посмотрел на обер-ефрейтора: — Кажется, отдал концы… Господин обер-ефрейтор, разрешите кончить? — Он положил пальцы на рукоятку затвора.

Обер-ефрейтор поморщился. Вечно этот Рильке показывает свое чрезмерное рвение.

— Ни в коем случае, Зепп. Комплект должен быть полным. Франц! Помоги-ка запихнуть эту падаль внутрь.

Второй солдат, куривший у сцепного крюка, отбросил в сторону сигарету и подбежал к упавшему. Рильке и Франц подняли человека, как поднимают мешок, сделали сильный кач и забросили его в вагон.

Обер-ефрейтор махнул рукой:

— Закрывайте!

Солдаты задвинули дверь вагона и заперли ее на щеколду.

Одна за одной задвинулись двери остальных вагонов.

Две тысячи человек — половина контингента Келецкого концентрационного лагеря, — пригнанные полчаса тому назад на вокзал, были подготовлены к отправке.

Перрон опустел.

Обер-ефрейтор вынул из парусинового подсумка палочку мела и начертал на вагонной двери:

AUS. 60 М.

Что значило: Аушвиц, 60 человек.

Затем так же аккуратно спрятал палочку в кармашек подсумка и брезгливо отряхнул мелкую пыль с пальцев.

В голове состава коротко вскрикнул паровоз. Стайка воробьев сорвалась с крыши вокзала и рассыпалась по деревьям станционного сквера.. Вагоны медленно тронулись с места и поплыли вдоль перрона.

— Дерьмо, — пробормотал обер-ефрейтор. — Эта польская рвань не стоит того воздуха, которым дышит. Для чего их тащат в Освенцим? Можно было кончить все здесь. — Он вздохнул: — Везет же другим по службе — Франция, Париж, сады Эрменонвиля. А тут богом проклятые Кельцы, собачий закуток…

В серых вагонных сумерках, плотно прижавшись друг к другу, молча стояли люди. Слышны были лишь перестук колес, поскрипывание деревянной обшивки да металлическое дребезжание откинутых оконных щитов. Люди еще не могли прийти в себя от всего происшедшего. Они отлично понимали, куда направляется эшелон, — им еще в лагере объявили, что все они приговорены к смерти. И они знали, что означает похожее на свист бича слово «Аушвиц». По сравнению с ним слово «преисподняя» звучало райской музыкой. Какими наивными казались сейчас библейские легенды о девяти кругах ада и о грешниках, жарящихся на вечном огне! То, что ждало их впереди, было самым чудовищным порождением цивилизации двадцатого века и казалось бы выдумкой сумасшедшего фантаста, если бы не существовало в действительности.

— О Езус… — наконец пробормотал кто-то в углу, и люди словно очнулись от гипноза. Шепот пополз по вагону, усилился, превратился в нестройный гул, затем в ропот.

— Кровь песья!.. Меня взяли прямо с черного рынка… вышел на десять минут за сигаретами…

— Сволочная история. Втяпались крепко!

— Гануся, ясочка моя ненаглядная!.. Ей вчера исполнилось ровно четыре годика. Вы понимаете — ровно четыре! И я ничего не мог…

— Люди, разве нет больше бога?..

— Они такие же католики, и я не верю, чтобы у них поднялась рука…