Служащий криминальной полиции

Кабинетом для личного состава подразделения служила комната площадью около тридцати квадратных метров. Ее окна выходили на Софиянкату; здесь уживались спешка и ожидание, сигаретный дым и запах пылающих в печи дров. В кабинете вечно царили шум и гам. Только в предрассветные часы тут слышался стрекот пары пишущих машинок, а в остальное время разговоры, смех, телефонные звонки, стук дверей, болтовня телевизора и шум уличного движения создавали такой грохот, что никого в отдельности невозможно было услышать. Дежурные работники сидели за письменными столами, расставленными вдоль стен, под окнами, и строчили на машинках свои донесения.

Ход расследования вырисовывается постепенно, шаг за шагом, обретая свое жесткое документальное воплощение иногда на двух, иногда на пяти страницах, после чего начинается длительное следствие, а затем и судебный процесс. Некоторые дела, доведенные в этой спешке до конца, попадают в Верховный суд, однако большинство — в папки без названий или с очень коротким — «темные».

Харьюнпя сидел за одним из столов в отделе по борьбе с насилием. Стол был последним в ряду; около него находилась дверь, ведущая в помещение для отдыха дежурных. Рядом было единственное открывающееся окно.

В отсутствие Харьюнпя поступила информация о новом происшествии, о чем ему своевременно сообщили по радио, но по вышеизложенным обстоятельствам это не достигло цели. Сообщение поступило из больницы Мейлахти. Покойник, мужчина, умер во время операции, когда ему удаляли опухоль с сердечной сумки. Все необходимые для заключения сведения Харьюнпя получил по телефону.

В спешке и шуме было трудно сосредоточиться. Ход мыслей Харьюнпя неоднократно прерывался, предложения получались тяжелые и неуклюжие, он измучился, стирая резинкой опечатки на всех пяти экземплярах своего рапорта. Печатая, он то и дело посматривал на специальный настенный телефон в ожидании звонка, в этом случае на передней панели загорится зеленый сигнал срочного вызова и дежурный сообщит об очередной поножовщине. Был понедельник, и город томился от послепраздничного похмелья. А это влекло за собой различные осложнения, и пара ножевых ударов представлялась вполне естественной. При каждом звонке Харьюнпя вздрагивал и поднимал голову, с минуту ждал, затем с облегчением продолжал свой рапорт, ибо вызывали кого-то другого. А кроме того, его тревожило что-то связанное со смертью Эдит Рахикайнен. Он не мог объяснить себе, что именно, но был уверен, что это не имело непосредственного отношения собственно к происшествию или к его расследованию.

Рапорты были готовы только в начале восьмого, что не делало чести Харьюнпя: слишком много времени у него ушло на два обычных документа. Он вытащил сигарету; по правде говоря, ему вовсе не хотелось курить, но он закурил, чтобы чем-то занять себя. Погасив спичку, Харьюнпя откинулся на стул, втянул дым глубоко в легкие и выпустил его через ноздри. Во время ночного дежурства он курил так много, что к утру язык немел и не ощущал вкуса. Полузакрыв глаза, Харьюнпя лениво прислушивался к шуму и гаму в комнате. Группа по расследованию краж жила в вечной спешке, и, хотя дежурило там всегда по три человека, они были вечно в разъездах. В разгар работы у «ворюг» один рапорт находился в пишущей машинке, четыре ждали своей очереди на столе, а потерпевший — иной раз и двое сразу — сидел в приемной. И вдобавок ко всему дежурный вызывал кого-нибудь на очередной выезд. Напряжение получалось несоразмерное, особенно если учесть, что у работников других подразделений часто выдавалось время посмотреть телевизор и даже поспать.

Нагрузка у «ворюг» была прежде всего физическая: спешка, беготня до одурения, быстрое расследование дела и переключение на следующее. В Насилии же нагрузка была иной — внешне почти незаметной, но постоянное напряжение не давало покоя даже дома, сказывалось на сне. Его порождала специфика работы: сбор клочьев человеческого тела на железнодорожных путях; год за годом освидетельствование покалеченных людей и трупов; общение с глубоко несчастными людьми и оказание им помощи. Это тягостное состояние постепенно становилось нормой. Особенно остро ощущалось оно после того, как человеку удавалось какое-то время побыть вне Насилия, хотя объяснить почему — невозможно; просто словно какая-то сила ослабляла свою хватку и влияние на мысли и все твое существо.