Служба в сталинском ГРУ И побег из него. Бегство татарина из разведки Красной армии

Я, несомненно, потому, что так говорил искренне на озере, был сделан председателем комиссии. В ней было еще два члена, начальник контрразведки и представитель НКВД разгромленного корпуса; и комиссар при Мехлисе. Как курсант Академии Генштаба, я полагался, что имею технические знания для расследования, в то время как присутствие других двух людей было необходимо для придания веса комиссии.

Мы направились в штаб северного корпуса. Оттуда в штаб Сто Шестьдесят третьей и, наконец, к остаткам уцелевших Сорок Четвертой. Среди уцелевших были командир дивизии генерал Виноградов и его комиссар Гусев.

После опроса десятков людей из трех соединений, мы составили рапорт. Мы перечислили в качестве принципиальных причин катастрофы: отсутствие координации со Сто Шестьдесят Третьей на правом фланге; плохая организация штаба армии; отсутствие необходимого количества пулеметов и другого автоматического оружия; и отсутствие поддержки лыжными войсками. Другими причинами были скудная разведка местности и методов противника; плохие карты, неадекватное обучение — почти все, что мы узнали, изложили в подробных деталях.

Мехлис переправил наш рапорт в военный трибунал, приказав жестоко наказать Виноградов и Гусева, которые никогда не должны быть возвращены на свои посты. Суд состоялся почти по рецепту нашего рапорта. Два человека были найдены виновными в измене и подлежали к смертной казни.

Через день после этого, как председатель комиссии по расследованию, я должен был ехать в Раате, чтобы присутствовать при казни. Генерал и комиссар были поставлены перед расстрельной командой контрразведки (НКВД) и расстреляны. При казни перед ними были поставлены семьсот уцелевших Сорок Четвертой.

Вместе с уцелевшими был никто иной, как мой бывший комиссар Николаев. Он физически и умственно рухнул. Он постоянно плакал, бессвязно бормотал, слепо стрелял по сторонам и скоро был отправлен в психиатрическую больницу. Николаев был одним из многих комиссаров, слишком многих комиссаров, которые смогли дойти до Раате. Наш рапорт отметил, как эти типы срывали свои знаки отличия со своих форм, боясь плена, и затем бежали как обезумевшие животные через леса. Наш рапорт также упоминал, как линейные солдаты стояли и сражались до почти последнего человека, стреляя из-за горок из тел своих падших товарищей.

Этот отчет оказался почти чрезмерным для моей карьеры, почти даже для моей жизни. Мехлис приказал мне составить рапорт в оригинале, снять одну копию, и доставить их только лично ему.

Через неделю, после того, как я все выполнил и когда Виноградов и Гусев уже были под землей, пришел приказ спешно явиться в канцелярию Мехлиса. Я нашел его в ужасном бешенстве, запинавшегося и почти не контролировавшего себя.

«Вы идиот», вскричал он на меня, «я собираюсь поставить вас перед трибуналом. Я собираюсь вас расстрелять. Незаконно и, может быть, преднамеренно, вы дали копию рапорта по расследованию НКВД. Она, возможно, сейчас в Москве, в руках Берии».

Ай, ай! Я, простой татарин, всего лишь майор, чтобы ввязаться в такое дерьмо! Я буквально затрясся. Я едва мог говорить и смог лишь промямлить, отрицая это. Я не делал того, в чем обвинялся, но я не был ни простаком татарином, чтобы не понимать, каким оружием против Мехлиса может быть этот рапорт в руках высокопоставленных лиц НКВД, в особенности, при продолжении чисток.

В канцелярии во время этой жуткой встречи присутствовали два корпусных командира и Чуйков. Командир армии выглядел спокойным в то время, как Мехлис кричал и я мямлил в ответ.

Когда я стоял здесь в ожидании падения на меня топора, вмешался Чуйков. Он повернулся к Мехлису и сказал: «Я думаю, Ахмедов говорит правду. В конце концов, НКВД участвовал в расследовании. У них не могло быть проблем для снятия не только одной копии, но столько, сколько им было нужно».

Может быть, Мехлис вспомнил, что он находился в Ухте, а не с корпусом во время его разгрома. Может быть, он был просто приличным человеком, как я полагал. Не знаю почему, но когда Чуйков закончил, то он успокоился. В конце встречи он сказал, что он понял, что случилось, извинился за крик на меня и простил меня.

Несколько времени спустя в письме от Тамары были вырезки из московских газет. Там говорилось, что я, среди многих других, отмечен за храбрость в бою на финском фронте. Только Мехлис мог сделать такое. И, если бы Тамара только знала, на каком уровне состоялся мой бой.

После этого очень личного события, я провел почти месяц спокойно, приводя в порядок мои карты и выполняя свою работу в Г-1. Работа не была слишком расторопной из-за статического положения в северном секторе после разгрома Сорок Четвертой, обескровления Сто Шестьдесят Третьей и потери корпусной артиллерии. Дела не были горячими также у южного корпуса и его Пятьдесят Четвертой дивизии и лыжных войск. В этом секторе если они не наступали, то, по крайней мере, не отступали.