Служили два товарища...

Я не успел остановить женщину, ответить ей, объясниться. Она исчезла в темноте коридора, потом вернулась с белым маленьким свертком, который не кричал и не плакал. Несла она его мне или в другое место, не знаю. Я снова не успел ей ничего сказать: раздался сигнал воздушной тревоги.

— Опять! Да что же это? — заволновалась женщина. — Подержите, пожалуйста, только осторожно. — Она сунула маленький сверток мне в руки, и я услышал, как другой голос где-то рядом заговорил:

— Но поймите, у нас некому переносить больных и раненых в бомбоубежище! Не разъединяйте!.. Печурки? Дымят ужасно... Не разъединяйте!.. Да, служащие тоже болеют... Нет, здорова. Не верите? Пришлите движок, нельзя оперировать... Я говорю: нельзя оперировать при коптилках!..

Пока продолжался этот разговор, я стоял с мешком и новорожденным ленинградцем на руках. Я не мог рассмотреть при свете коптилки его личико. Выживет ли он?

Дом дрогнул, и тяжелый гул покатился по всему коридору. На лестнице посыпалась штукатурка: бомба упала где-то очень недалеко.

В коридоре хлопнуло несколько дверей, ко мне подбежала какая-то девушка в платке и тоже в халате поверх шубы, взяла от меня сурово молчавшего ленинградца и сказала второпях:

— Папаша, помогите, пожалуйста, перенести лежачих в нижний этаж.

Ничего не успев объяснить (да и кто стал бы слушать?), я помог девушкам-санитаркам таскать с верхних этажей кровати с больными и ранеными. Мною уже командовали: кто-то выговаривал:

— Аккуратнее ставьте, папаша.

Я старался делать все как можно лучше. Было так темно, что я едва видел лица тех, кого переносил.

Поблизости торопливо стучал зенитный автомат.

— В кои веки один папаша объявился! Приходили бы по очереди дежурить! — бойко сказала женщина, поднимаясь по лестнице с мокрым бельем в тазу.

— Им воевать надо, — возразил из темноты другой, рассудительный голос.

Я помогал переносить кровати, когда из полумрака передо мной появилась строгая сухонькая женщина в пенсне и спросила, почему я здесь, да еще без халата, и что это безобразие означает.

Я постарался объяснить, что я к Роговой.

— Ах, к Роговой, — обрадовалась строгая женщина, — у вас сын. — И не слушая, она быстро ушла, очевидно, оповестить о моем приходе.

Вообще я заметил, что люди в ту пору странно себя вели. В другое время давно бы все разъяснилось. А тут мелькнула мысль, да еще приятная — и каждый готов за нее ухватиться. И правда, где тут расслышать, когда целое отделение срочно переселялось в нижний этаж. И я никак не мог объяснить, что это, наверное, не та Рогова, раз у нее сын, что моя Рогова ранена в руку, что зовут ее Настасья Андреевна.

Вероятно, меня потащили бы носить дрова или воду, если бы женщина в пенсне не прислала за мной. Меня втолкнули в какую-то комнату, где тоже было очень холодно и горело несколько фитильков на ночных столиках. И девушка, еще совсем школьница, крикнула, что пришел один папаша.

Признаюсь, я смутился и даже не знал, с чего начать в этом довольно затруднительном положении, но в то время редко кто видел смешную сторону вещей.

— Вы Настасья Андреевна? — спросил я.

Худая бледная женщина смотрела на меня с удивлением. И тут выяснилось, что она Рогова, но не Настасья Андреевна.

— Так вот какой папа! А я уже подумала и правда: каких чудес не бывает, — сказала она тихо. — Ваша Рогова в другой палате, счастливица.

Она неотступно смотрела на мой вещевой мешок. Да и не только она. Я достал банку сгущенного молока и с ловкостью медведя поставил на столик.

— Сгущенное молоко?! — удивилась и заволновалась Рогова не-Настенька. — Вы даже не понимаете, как оно необходимо! — И тут же она спросила, что слышно на фронте.

Я рассказал, что мог, постарался утешить. Слушали меня жадно.

— Вы поскорее бы воевали, — сказала она очень серьезно и тоскливо обвела глазами палату. Я невольно последовал за ее взглядом и услышал робкий голос:

— Нет ли у вас молока и для моего?

У меня больше не было сгущенного молока, но я отдал женщине с робким голосом сахар и понял, что невозможно уйти и не оставить хоть что-нибудь остальным. Увы, я преувеличивал запасы в моем вещевом мешке. Я вел себя как рождественский Дед Мороз, только мрачный. Просто невозможно было спокойно смотреть на эти лица. Я сурово сказал, что такого добра у меня достаточно и пускай они не беспокоятся и не благодарят.

— Поскорей бы воевали, — повторила Рогова не-Настенька, пожелала нам успеха, протянула худенькую руку, и мы попрощались.

— Так вы, значит, не папа? — спросила девушка, слышавшая наш разговор и провожавшая меня.

— Только в будущем, — ответил я.

Настасьи Андреевны Роговой я не видел: она лежала в другом отделении, и, когда я туда добрался, там оказался действительно военный госпиталь. Ей делали перевязку, и я оставил для нее посылку и письмецо Васи Калугина.