Служили два товарища...

И было в той поре и не имевшее имени чувство, о котором я говорил вначале, — любовь к родным местам, к земле и ее шири. Но самым красивым в этом мире красоты был человек. И эту мысль я не столько понял, сколько ощутил, когда проснулся на сене в сторожке.

Свет на заре был чист и ярок и снопом прозрачных лучей падал в разбитое окошко над дверью. Я сел на нашем примятом ложе и возле Стася, запрятавшего лицо в сено, увидел Нюньку и ее тронутое весенним загаром лицо. Оно было обращено к свету и улыбалось в полусне. Лучи щекотали ее, но ей хотелось спать и не хотелось просыпаться. Одна косичка своей кисточкой забиралась ей в губы.

Солнечный жар лился сквозь оконце, отражался от сена, скользил и дрожал в нем и, казалось, завел свою утреннюю песенку. Может быть, она ее услышала. Она вдруг чихнула и широко раскрыла голубые глаза. На мгновенье они стали круглыми при встрече с миром, который ей предстал, а потом сразу улыбнулись лучам, золоту сена и всему тихому и сонному миру сторожки.

И не то чтобы Нюнька была особенно красива в это время, но свет и удивление вдохнули в ее девчоночье лицо красоту и бессознательную любовь к жизни.

— Не смотри на меня, — сказала Нюнька, смущаясь, словно чувствуя, что я подглядел какую-то тайну на ее лице, — люди, когда просыпаются, некрасивые.

Но это ее утверждение относилось к людям, много пережившим, а она только начинала жить. Надолго мне запомнилось лицо Нюньки, и это была память о человеческой красоте, о красоте естественности, прямодушия, чистых мыслей, жажды счастья, о красоте всего лучшего, что существует в самом простом человеке.

В это же время не оставляли меня и мои приятные и тревожные заботы — забота о дальнейшем ученье (отец видел в этом смысл жизни), забота о выборе профессии (я еще не сделал этого выбора) и, наконец, самое главное — забота о месте в жизни и в том, что творили и распахивали вокруг животворящие силы революции. Все это было впереди.

Все было впереди.

— Вставать, вставать! — сказал отец, проснувшись от Нюнькиного чиха.

И вот начался новый день! Но то, что мне смутно открылось при теплом и чистом свете на заре, это уже было начало другой повести.

СЛУЖИЛИ ДВА ТОВАРИЩА… Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Вспомните удивительно раннюю морозную зиму 1941 года и представьте мысленно пятачок под Ораниенбаумом — пядь земли в полукольце блокады и вдали над замерзшим белым заливом заснеженный купол Кронштадтского собора.

День за днем, ночь за ночью уходят, бегут над Родиной — над тысячекилометровым фронтом от Белого до Черного моря: над Рыбачьим полуостровом; над Ладогой; над подмосковными лесами в зимнем нежном уборе; над привольными русскими реками — Осколом, Доном и Северным Донцом; над бескрайней южной степью, где, наверно, тоже выпал снег; над разбитой Керчью; над осажденным Севастополем, где я прошлым летом на бульваре слушал веселую танцевальную музыку и ел мороженое, и над крохотным аэродромом, где стоит наш полк морской авиации, где живу я и мои товарищи — самые близкие мне люди на земле.

У нас много работы: мы каждый день бомбим немецкие коммуникации, разрушая наши мосты, наши дороги, наши полустанки, сжигая наши северные леса, где летом мы собирали землянику и малину, а осенью — грибы. И от этого тяжело.

У противника в ту пору было значительно больше самолетов, потому нам, летчикам, так трудно. Иногда ему удается прорваться к аэродрому и сбросить бомбы, но не прицельно: он боится ястребков и зенитчиков. На другой день вставляем новые стекла в подслеповатые оконца землянок.

Мы теряем товарищей, машины. У всех у нас, от командира полка до официантки Любы, которая чистит на камбузе картошку, стараясь как можно меньше снять кожуры, камень на сердце. Но нам помогают пересилить это чувство пока только полковые победы, молодость, злость и прежде всего уверенность в нашей справедливости, уверенность, что мы одолеем.

Так живем мы на крохотном аэродроме и воюем назло и наперекор всем врагам на свете!

В тот год величайших испытаний, в огненное лето и небывало холодную зиму, в год, когда всё, не связанное с войной, казалось, уходило из жизни человека, случилась история, о которой я хочу вспомнить и которую хочу рассказать.

* * *

Однако начнем не с этих дней, начнем с родительского дома, чтобы все было по порядку.

Отец мой был железнодорожный мастер. Он много лет работал на Балтийской дороге, а когда вышел на пенсию, почти каждый день уходил в депо. Ворчал, что скучно сидеть дома, и говорил, что он еще вполне работник, что ему необходимо перехитрить какое-то медицинское начальство и тогда он снова вернется на свою родную Балтийскую.

С детства помню на дверях нашего дома вывеску «Мужской портной». На вывеске нарисован худощавый господин, да, именно господин, потому что веет от него чем-то дореволюционным: усики колечками, глаза — два голубых кружка, золотая цепочка через жилет и на голове высокий цилиндр.