Служили два товарища...

— Мне и самой часто стыдно: голод, холод, горе, смерть, а для меня словно какое-то исключение. То есть и мне голодно и холодно, — сказала она и засмеялась, — и знаете, когда нет поездок, никому не нужно петь, никому я не нужна — я вроде трубочиста, и есть нечего, ну, конечно, плохо. И все-таки как хорошо, что я не уехала! Вот какая я счастливая! — она застенчиво улыбнулась, грея руки над чайником.

Наш пир протекал при свете фитилька в бутылочке от духов. Этой счастливой женщине хотелось говорить, а мне хотелось остаться одному: ведь я был в первый раз у Веры.

Она вышла, бросив на меня благодарный и почти нежный взгляд.

Я остался один и зажег фонарик. Он вырвал из темноты полку, на которой стояли книги, потом чертежный стол, рейсшину, рулоны ватмана. В другом конце — шкаф с зеркалом, там, вероятно, Верины платья, если она их не променяла. У печки — большое мягкое кресло, туалетный столик с флаконами, коробочками пудры. Это была очень женская комната, простая, уютная, хотя сейчас в ней было холодно и пар от дыхания клубился у моих губ. В печурке лежала только зола, и ветер тянул в трубе свою морозную песенку.

Я лег на диван, укрылся шинелью, придавил пальцами фитилек, но он долго еще смотрел на меня из черноты умирающим красным глазом. Потом стало совсем темно, и диванная подушка потеплела, в ней осталось что-то от Вериного тепла, от ее дыхания.

Я лежал и думал, придет ли завтра Вера домой, и слушал, как по радио стучит метроном.

«А что, если завтра она не придет? Что тогда?» Я завтра же должен отправляться в обратный путь, я не мог ни задержаться, ни опоздать. Вера этого тоже не захотела бы.

«Мы встретимся, и я уйду. Но встретимся ли мы завтра?»

Мне не спалось, я зажег фонарик и несколько раз перечитал письмо: «Будь всегда и во всем счастлив, мой милый, особенно когда летаешь».

«Хорошая моя, славная!» Я спрятал записку вместе с комсомольским билетом в нагрудный карман.

Утром каждые четверть часа стали мукой. Веры все не было.

Зашла соседка (за ночь она снова обросла платками) и сказала, что еще ни разу не случалось, чтобы Вера Ивановна не приходила.

— Подождите чуточку.

Я ждал. Я ходил из угла в угол, я прошел километра два. «Пойти к Вере? Но я разыщу ее только к вечеру, а к вечеру я должен быть в части».

Было очень тихо, ни одной тревоги, и я ходил, пока не стало ясно, что сегодня Вера не вернется домой. Тогда я положил хлеб и крупу на стол и написал письмо. Я написал обо всем, только не о том, как мы разбились с Васей Калугиным. Я написал о том, как она мне необходима и как помогает, даже когда ее нет, и о том, что у меня нет больше времени, и я терзаю себя за потерянный вчерашний день…

На письменном столе лежало несколько фотографий. На одной была предвоенная Вера. Она стояла на копне сена с вилами, и ветер уносил ее сарафан, косынку, волосы, она смеялась, и было понятно, что ей очень хорошо, что ей нравится и ветер, и солнце, и, конечно же, она сама.

Я спрятал в планшет фотографию и приписал к письму: «Вера, я забрал тебя в сарафане на ветру».

Потом я пошел попрощаться с хозяйкой пустого дома. Все двери, выходившие в коридор, были запечатаны. В конце концов, миновав велосипед и дореволюционный ледник, я нашел нужную мне дверь.

Я попрощался, сказал, что, если обстоятельства позволят, прилечу.

В Управлении воздушных сил я быстро выполнил поручение командира полка.

На аэродром я шел долго и, пока добирался до Гражданки, порядком устал. Один раз объявляли тревогу. Мне было грустно. Так бывает: крепко надеешься на что-нибудь, а смотришь — напрасно.

* * *

На аэродроме встретил перегонщика Азаринова — огромного детину в медвежьей меховушке. Я с ним учился. Он летел к нам с шестеркой «петляковых». Мы похлопали друг друга по плечу.

— А ну, давай на одной ножке, как в училище, кто кого! — прогудел Азаринов.

Мы попрыгали петушками, потом сели на таре от пятисотки, закурили.

— Как дела на «большой земле»?

— Под Москвой порядочек, — оскалил белые зубы Азаринов.

— Об этом знаем. Два-три таких удара, и можно жить.

— Как у вас?

— Плохо.

— Похоже на то. Сверху город словно пустой, честное слово! Все замерло: ни трамваев, ни лошадей. Редко-редко проползет какой-нибудь грузовик. Ни тебе огонька, ни дымков над трубами в такой морозище!

— А мины делают и снаряды! И танки чинят!.. А сейчас и дрожжи делают из опилок. Один врач мне сказал, что это черт знает какое замечательное открытие.

— И в театрах, слыхал, спектакли. На сцене мороз, в зале мороз. А балерина танцует в пачке из крыльев бабочки. Ножки-то, ножки! Замерзли. А танцует. У меня при одной мысли зуб на зуб не попадает.