Служили два товарища...

— Тебе бы, Климков, служить агитатором, — сказал я. — Отлично получается. Большое тебе спасибо.

— Угадал, — сказал Климков, — я и есть по нагрузке базовский агитатор, но не в том дело. Главное, сам разберись, за что на тебе штраф, за какие «переходящие остатки»… Люба, компот!

Появилась Люба, и тут Климков, видимо, вспомнив важное и неприятное дело, нагнулся ко мне и шепнул:

— А с летного довольствия вынужден тебя снять, Борисов. Сам понимаешь — приказ. Так что торопись, возвращайся в штурманы.

Я покраснел при этих словах, но Степа Климков уже шагал на кухню.

* * *

Поздно вечером зашел ко мне Сеня Котов.

— Эх, товарищ старший лейтенант, наломали вы дров! Кто теперь с нами вместо вас летать будет?

— Не знаю, Сеня.

— А командир злой, не подступись, слова не скажи. Все кричит: «Я вам покажу дисциплину, я у вас заведу порядочек!» Мне пообещал трое суток: не по форме доложил. Вызывал к себе штурманов, обдумывает, с кем…

Сеня посмотрел на меня искоса.

— Такое настроение — хуже не бывало. Мы ж с вами всю войну, товарищ старший лейтенант… Вы бы как-нибудь поправились, а? Чего-нибудь придумайте.

— Придумаю, Сеня, не приставай.

— Есть, — сказал Котов и продолжал стоять, словно решил сообщить еще об одном немаловажном событии.

— Ну, что молчишь?

— Заходил к нам майор Соловьев, — многозначительно сообщил Сеня, — я в это время приемничек в углу разбирал. Завел разговор о том, о сем и вдруг слово за слово о дружбе, какая у древних греков была и у товарищей Маркса и Энгельса… а смысл такой, что она под ногами не валяется… Наш слушал, слушал, как воды в рот набрал, и вдруг говорит: «У меня, — говорит, — ссоры нет. Он, может, прав…» Это вы, значит, — разъясняет Сеня, — «а вот летать с ним сейчас не могу и не хочу. И давайте на этом закруглимся…» Такие, выходит, дела! Вы уж что-нибудь придумайте, товарищ старший лейтенант, — жалобно заключил Сеня.

Обо мне помнили, но я этого тогда не ощущал, хотя и было приятно, что наш майор заходил к Калугину. Чувство одиночества не оставляло меня.

Теперь я был хозяином своего крохотного угла на командном пункте эскадрильи: койка у фанерной стены, ящик, служивший столом, чугунная печурка, у изголовья мой летный комбинезон, вот и всё.

В оконце, едва затянутое инеем, виднелся огромный аэродром, и когда я смотрел из окна, глаза мои были на уровне земли, и от этого аэродром казался еще огромнее.

Здесь, в углу, я никого не видел и по ночам мог писать письма и даже читать книги. Но я не писал писем и не читал книг, и когда мне не спалось, я просто думал.

У меня было много новых обязанностей, и я с трудом к ним привыкал.

Адъютант эскадрильи наблюдает, чтобы каждое приказание командира выполнялось. В любую минуту он должен представлять себе, сколько самолетов в строю, сколько в ремонте, когда вернутся в строй. Он должен следить за всем распорядком жизни эскадрильи, за соблюдением часов боевой и политической учебы. Он обязан сноситься с начальником штаба, получать приказы, доводить их до командира и личного состава. Он должен заботиться о хозяйстве своей эскадрильи, аттестатах, вещевом, продовольственном, мыльном и табачном довольствии.

Обычно на эту работу назначались вылетавшиеся или раненые летчики и штурманы либо командиры частей, обслуживающих авиацию. Работа адъютанта суматошная, случается — ни днем, ни ночью нет минуты покоя. Но это во время перебазировки или горячей боевой работы, а в блокаду, когда мы месяцами стояли на одних и тех же аэродромах, да еще в нелетную погоду, у адъютанта эскадрильи находилось немало свободного времени.

Но от этого мне было только тяжелей.

В первые дни, приступив к новой работе, я буквально готов был провалиться от стыда сквозь землю, хотя все относились ко мне, как и следовало относиться к офицеру, добросовестно выполняющему свои обязанности. Словно назло, меня не оставляли в покое. Особенно раздражал майор. Позвонит без особого дела:

— Борисов?

— Так точно, — говорю, — товарищ майор, старший лейтенант Борисов, адъютант третьей эскадрильи, у телефона.

Не знаю, обращал ли он внимание на мой весьма официальный тон. Он спрашивал обычно то, о чем я уже докладывал за день перед тем начальнику штаба, и, выслушав ответ, спокойно говорил:

— Работайте.

Спрашивается: что, собственно, мог я делать, как не работать? Этот сухарь раздражал меня.

На дворе стоял ноябрь, шел снег, низко висели облака. Летали больше на разведку.

Молодежь нашей эскадрильи сидела за картами, как в школе, и часто я видел, как двадцать пар глаз следили за мной, когда я проходил.

Никто не заговаривал, но, видимо, моим новичкам не терпелось разломать лед.

Был среди новичков совсем юный летчик Морозов. Его прозвали Булочкой — такой он был румяный и белый. По словам Власова, у Морозова был прирожденный дар к пилотированию.

— А срубить могут в первом же бою. Уж очень ребенок, — сказал мне однажды Власов.

Морозов глаз от меня не отводил. Может быть, он восторгался, потому что история моя передавалась в романтически приукрашенном варианте. Одни говорили: девушка бросила, другие — что умерла и штурман так огорчился, что товарищей подвел.