Служили два товарища...

— А знаете, для чего я вам это рассказал, молодой человек? Чтобы вы, простите за резкость, не носились со своими переживаниями, как с писаной торбой.

Будто мгновенно исчез куда-то незнакомый и ласковый майор, и вот он снова передо мной, колючий, язвительный.

Я покраснел и вскочил. А майор как ни в чем не бывало продолжал уже привычным, немного деревянным голосом:

— Согласен, кое-что вам пришлось по заслугам перетерпеть. Самое важное, что по заслугам. Понятно?

Я стоял совершенно ошеломленный.

— …Думал я, что вы меньше будете уединяться, а вы стали избегать товарищей, — продолжал майор, — сидите, как медведь в берлоге. С меня, что ли, пример берете? Молоды еще, молоды… Стыдно… Ну что ж, давайте делом займемся.

— Есть, — говорю, — заниматься делом. — Даже каблуком щелкнул. А каким делом, кто его знает, ничего не пойму.

Вышли на командный к картам.

Майор встал, лицо бесстрастное (только теперь я лучше его понимал: поглядишь — тихо, гладко, а на деле — горит человек), одернул китель и этак официально отрубил:

— Выкладывайте, старший лейтенант, ваши расчеты.

* * *

Наутро все стало известно. Я не спал всю ночь и, счастливый до сумасшествия, занимался районом обороны противника, где мне предстояло нанести удар. В окно постучал Котов. Он вошел на носках, таинственно приложив палец к губам и улыбаясь до ушей.

— Разрешите поздравить, товарищ старший лейтенант? Я уж знаю, чего же скрывать!

— А что знаешь, старик?

— Капитан говорил… Нашему, говорит, майор разрешил летать… Можно сесть, товарищ старший лейтенант?

Сеня сел, вытер рукавом мокрое от снега и раскрасневшееся на ветре, улыбающееся лицо.

— Ну и погодка, не дай бог лететь в такую пургу… А капитан много о вас говорил… Он все последнее время как лев сердитый.

Сеня Котов подробно передал свою беседу с Калугиным.

Калугин вызвал стрелка. У него, вероятно, было то хорошее, доброе настроение, за которое мы все его любили. Но Сеня не заметил этого: командир брился, и все лицо у него было в мыльной пене.

Калугин строго посмотрел на Котова, и Сеня, конечно, решил, что сейчас будет очередная проборка.

— Понимаете, товарищ старший лейтенант, — сказал доверительно, наклоняясь ко мне, Сеня, — я как раз пулемет чистил и не дочистил, прибежал Степкин. «Беги, говорит, меняй унты». А у меня как раз правый унт прохудился, порется по швам, и срок им вышел. Побежал я в кубрик за аттестатом. А тут он меня и вызвал. Стою я перед командиром и думаю: «Так и есть, сходил к нам на машину и обнаружил безобразие с пулеметом».

Я очень хорошо представил себе эту сцену, как Калугин сидит перед зеркалом, а Котов ждет проборки.

«Ничего не слыхал? — спросил Калугин у Котова. — Ты же любопытный».

«Ничего», — все более робея ответил Котов.

«Ну так вот: наш-то снова полетит!» — стирая мыло, объявил Калугин. И тут Котов увидел непонятное выражение на лице командира: не то Калугин радовался, не то сердился.

«Больно скоро его пускают летать, — сказал Калугин ворчливо, — и еще на всякие опыты. Для этого летчик настоящий нужен. Еще один самолет, чего доброго, угробят. Нет, я б его, мальчика, не выпускал, пускай тут околачивается».

— Стою перед ним, — сокрушенно объяснял Котов, — и никак не пойму: чего он кричит, все больше расходится и лезет из себя, ну как тесто из квашни. Припомнил он мне тут и пулемет. «Я тебя, говорит, думаешь, затем позвал, чтобы приказы командира полка докладывать? Ты мне доложи, почему на пулемете тряпка висит? Все вы хороши!»

— То есть вы и я, — пояснил Котов. — «Получай, говорит, наряд вне очереди, передай дежурному». Пришел, получил наряд и — к вам, поздравить. Можно сказать, из-за вас пострадал. Только, товарищ старший лейтенант, — Сеня наклонился ко мне и заговорил шепотом, — по-моему, капитан доволен и сердится на себя, что доволен. Вот честное комсомольское!.. Может, еще с нами полетите, товарищ старший лейтенант?

Я не хотел говорить об этом с Сеней и спросил его, что пишут из дому.

— Ждут, очень ждут! — рассудительно сказал Котов. — До того крепко ждут, что даже жалко: мало ли что. А картошки до лета хватит.

* * *

Утром у меня состоялся еще один любопытный разговор со Степой Климковым.

Я пришел в столовую рано, занял место и поздоровался с Любой. Она убежала на камбуз, но вернулась не одна. Впереди очень торжественно выступал Степа Климков с подносом, на котором не менее торжественно плыла чашка какао в облачках пара. Климков поставил передо мной какао и, откашлявшись, внушительно объявил:

— С сегодняшнего дня вы, товарищ старший лейтенант, переводитесь на летное довольствие по норме «один-а».

Какао по норме «один-а» стояло у моего прибора как знак возвращения к единственно правильной для меня жизни.

Потом Климков сменил официальный военный язык на дружеский, и на лице его появилось такое же хорошее выражение и такая же сердечная улыбка, как у Сени Котова, и так же, как Котов, он многозначительно произнес коротенькое и всегда приятное «поздравляю». Поздравив, он, конечно, вспомнил о «переходящих остатках». Убежден, что он придавал этой своей мысли грандиозное значение.