см

И я вспомнил тотчас о тех, кого здесь не было, потому что у них уже не осталось сил; их секретари, пытаясь создать видимость их загробного бытия, приносили за них письменные извинения, и время от времени эти депеши передавали принцессе — от имени больных, умиравших уже много лет, более не покидавших постели, не двигавшихся, и если к ним заходили легкомысленные визитеры, заглянувшие из туристического любопытства и по наивности пилигримов, то, закрыв глаза, вцепившись в четки, полуотбросив саванное сукно, те представали им каменными фигурами, высеченными болезнью, истончившей до скелета твердую и белую, как мрамор, плоть, кладбищенскими статуями, распростертыми на надгробьях.

Женщины пытались не терять связи с самыми индивидуальными чертами своего былого очарования, но зачастую новое вещество лица уже не было для того пригодно. Страшно было представить, сколько времени должно было истечь, чтобы совершилась эта эволюция в геологии лица, чтобы глазам предстала эрозия по всей длине носа, огромные наносы по краям щек — абриса непроницаемых и неподатливых пластов.

Конечно, иных женщин еще можно было признать, их лицо осталось практически прежним — разве что головы, гармонируя с сезоном, увенчались пепельными волосами, словно особым осенним украшением. Но другие, а также мужчины, претерпели трансформацию столь основательную, и отождествить их не представлялось возможным — например, жуира-брюнета, которого мы помним, и этого старого монаха, который перед глазами; подобные баснословные метаморфозы наводили на мысль уже не об актерском искусстве, но о ремесле тех чудесных мимов, что представлено сегодня Фреголи[163]. Старуха едва не ударялась в слезы, осознав, что туманная и меланхолическая улыбка, секрет ее очарования, уже никогда не залучится поверх гипсовой личины, наложенной старостью. Затем, растеряв охоту к слезам и находя более умным смирение, она использовала новое лицо как театральную маску, на сей раз — чтобы вызывать смех. Но почти все женщины не давали себе передышки в борьбе с годами и тянули к красоте (удалявшейся, как садящееся солнце, последними отблесками которого им еще страстно хотелось лучиться) зеркало своего лица. Дабы в этом преуспеть, некоторые пытались разгладить его, расширить его белую поверхность, отрекаясь от пикантных, но безнадежных ямочек, строптивости обреченной и уже наполовину обезоруженной улыбки; тогда как другие, видя безоговорочное исчезновение своих прекрасных черт, словно компенсируя искусством дикции потерю голоса, искали прибежища в выражениях — они цеплялись за надутые губки, мягкий прищур, затуманенный взор, иногда улыбку; — впрочем, из-за расстройства координации мышц, более им не служивших, улыбаясь, они словно рыдали.

Впрочем, даже в отношении мужчин, подвергшихся лишь легким и незначительным изменениям, у которых лишь побелели усы и т. п., можно было говорить, что перемена отнюдь не была исключительно материальной. Они виднелись будто сквозь цветную дымку, темное стекло, которое меняло их облик, в особенности же потому, что нагоняло какой-то мути, — вдобавок показывая этим, что доступное нашему зрению «в натуральную величину» в действительности находится очень далеко от нас, в удалении отличном, правда, от пространственного, — и из его глубин, как с другого берега, им так же трудно было узнать нас, как и нам их. Быть может, только г‑жа де Форшвиль, налившись своего рода парафином, раздувшим кожу, но оградившим ее от трансформаций, походила на былую кокотку, как будто заспиртованную навсегда.