см

И если теперь я утвердился в своем намерении выразить представление о воплотившемся в нас времени, неотделимых от нас годах, то только оттого, что даже в эти минуты, в гостях у принца де Германта, шум шагов моих родителей, провожающих Свана, мерцающий, железистый, неистощимый, визгливый и бодрый трезвон колокольчика, возвестивший мне наконец, что Сван ушел, что мама сейчас поднимется, что я еще слышал его, слышал тот самый колокольчик, хотя он покоился в далеком прошлом[199]. Между мгновением, когда я услышал его, и этим утренником Германтов поневоле уместилось громадное число событий, и я испугался, вспомнив об этом, потому что это был всё тот же колокольчик, еще звеневший во мне, и я ничего не мог изменить в его прерывистой трели, и поскольку я плохо помнил, как она смолкла, и не мог повторить ее, чтобы расслышать его получше, мне пришлось затворить слух, чтобы мне не мешали все эти маски, болтавшие вокруг меня. Я должен был спуститься вглубь, чтобы слышать его. Итак, этот колокольчик всегда звенел во мне, и между его трезвоном и этим мгновением уместилось безгранично развернутое прошедшее, а я и не думал, что несу его в себе. Когда он зазвенел, я уже жил, и с тех пор, чтобы я по-прежнему мог его слышать, я должен был без какой-либо прерывности думать и существовать, длить мысль о себе, поскольку это давнее мгновение еще держалось за меня и я мог к нему вернуться, но только поглубже опустившись в себя. И именно потому, что они нагружены часами прошлого, человеческие тела могут принести столько зла тем, кто их любит, потому что в них заключены бесчисленные воспоминания о радостях и желаниях, уже бесцветных для их глаз, но слишком ярких для того, кто созерцает и удлиняет в строе времени любимое тело, ревнуемое им так сильно, что он мечтал бы его разрушить. Ибо после смерти Время покидает тело, и незначимые и блеклые воспоминания изгладятся в той, которой больше нет, и изгладятся скоро в том, кого они еще мучат, и погибнут, в конце концов, когда желание живого тела уже не затеплится в них.

Я почувствовал усталость и страх, ощутив, что это долгое время сплошь прожито, продумано, порождено мной, что оно стало моей жизнью, мной самим, что я непрерывно должен был держаться за него, что оно несет меня, взгромоздившегося на его головокружительную вершину, и невозможно сдвинуться, ее не перемещая. Точка, в которой я услышал звон колокольчика в комбрейском саду, была далека и вместе с тем внутри меня, она была ориентиром в бескрайних величинах, хотя я сам не подозревал, что подобный ориентир существует. У меня закружилась голова, когда я увидел внизу и при всем том в себе, — как если бы во мне было много лье высоты, — великое число лет.

И я понял, отчего герцог де Германт, чьей моложавостью я восхищался, пока он сидел на стуле, хотя под его ногами было намного больше лет, чем под моими, затрясся, привстав и попытавшись устоять на колеблющихся ногах, как эти старые архиепископы, в которых уже ничего прочного, только металлический крест, когда к ним поспешают юные крепкие семинаристы, и не смог и ступить, не дрожа как лист, по непроходимой вершине восьмидесятитрехлетия, будто люди стоят на постоянно растущих, подчас выше колоколен, живых ходулях, и в конце концов их передвижения становятся трудны и опасны, и они падают. (Не от того ли даже несведущим глазам было так трудно спутать лицо человека зрелого возраста и юноши, которое набегало на него, когда тот насупится, лишь своего рода облаком?) я с ужасом вспомнил, сколь высоки мои, и что я еще недолго смогу удерживать это прошлое, опускавшееся так глубоко. И всё же, если мне отпущено достаточно сил, чтобы исполнить мой труд, то прежде всего я опишу людей, даже если в результате они будут походить на чудовищ, как существ, которые занимают значительное место, подле столь ограниченного, отведенного им в пространстве, место, напротив, безмерно вытянутое, поскольку они синхронно касаются, как гиганты, погруженные в года, самых удаленных эпох, прожитых ими, — и между ними может уместиться столько дней, — во Времени.

Конец.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Краткая история «Обретенного времени»