Смех и горе

Отправился с визитом к своему попу. Добрейший Михаил Сидорович, или отец Михаил, - скромнейший человек и запивушка, которого дядя мой, князь Одоленский, скончавшийся в схиме, заставлял когда-то хоронить его борзых собак и поклоняться золотому тельцу, - уже не живет. Вместо него священствует сын его, отец Иван. Я знал его еще семинаристом, когда он, бывало, приходил во флигель к покойной матушке Христа славить, а теперь он уж лет десять на месте и бородой по самые глаза зарос - настоящий Атта Троль.

Застал его дома за писанием. Увидав меня, он скорее спрятал в стол тетрадку. Поздоровались. Опрашиваю его:

- Как, батюшка, поживаете?

- Что, сударь, Орест Маркович! жизнь наша против прежнего стала, говорит, - гораздо хуже.

"Вот те и раз, - думаю, - нашелся человек, которому даже хуже кажется".

- Чем же, - пытаю, - вам теперь, отец Иван, хуже?

- Да как ж, сударь, не хуже? в прежнее время, при помещиках, сами изволите помнить, бывало и соломкой, и хлебцем, и всем дворяне не забывали, и крестьян на подмогу в рабочую пору посылывали; а ныне нет того ничего, и народ к нам совсем охладел.

- Народ-то, - говорю, - отчего же охладел? Это в ваших руках возобновить его теплоту к религии.

- Нет, уж какое же, сударь, возобновление! Прежде он в крепостном звании страдал и был постоянно в нужде и в горести и прибегал в несчастии своем к господу; а теперь, изволите видеть... нынче мужичок идет в церковь только когда захочет...

"Ну, - думаю, - лучше это мимо".

- Между собою, - любопытствую, - как вы теперь, батюшка, живете? потому что я знал, всегда бывало здесь как и везде: где два причта, там и страшная, бескровная война.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Только что я коснулся в разговоре с отцом Иваном деликатной истории войны на поповках, мой собеседник так и замахал руками.

- Ужасно, сударь, Орест Маркович, ужасно, - говорит, - мы, духовные, к этому смятению подвержены, о мире всего мира господа умоляем, а самим нам в этом недуге вражды исцеления нет. Добродушный священник с сокрушением осенил себя крестом и, вздохнув, добавил:

- -Думаю, - говорит, - что это не иначе как оттого, что где преизбыточествует благодать, там преобладает и грех.

- А ведь и ссориться-то, - говорю, - кажется, не за что бы?

- Да, совершенно, сударь, часто не за что.

- А все-таки ссоритесь?

- Да ведь как же быть: ссоримся-с и даже люте от сего страждем и оскудеваем.

Я посоветовал, что надо бы, мол, стараться уж как-нибудь ладить.

- Знаете, это так, - говорю, - надо делать: бери всяк в руки метлу да мети свою улицу - весь город и очистится. Блюди каждый сам себя, гони от себя смуту, вот она и повсюду исчезнет.

- Нельзя-с, - улыбается отец Иван, - другие товарищи не согласятся.

- Да что вам до товарищей?

- Нет-с; да теперь и время такое-с. Это надо было как-нибудь прежде делать, до сокращения, а теперь уж хоть и грех воровать, но нельзя миновать.

Чтоб отойти от этого вопроса, я только и нашелся, что, мол, хоть промежду себя-то с отцом Маркелом старайтесь ладить - не давайте дурного примера и соблазна темным людям!

- Да ничего, - отвечает отец Иван, - мы между собой стараемся, чтобы ладно... только вот отец Маркел у нас... коллега очень щекотисты...

- Что такое?

- К криминациям они имеют ужасное пристрастие: все кляузничают ужасно. Впали в некую дружбу с нашим дьяконом Викторычем, а тот давно прокриминациями обязан, и намереваются вдвоем, чтобы как-нибудь меня со второго штата в заштат свести и вдвоем остаться по новому правилу.

- Это, - говорю, - жаль: "ничто добро, ничто красно, а жити, братие, вкупе".

- Какое уж, - отвечает, - "вкупе" жить, Орест Маркович, когда и на своем-то на особом дворе, и то никак не убережешься! Вот как, изволите видеть: я все дома сижу. Как только пошел -разговор про новые правила, что будут нас сокращать, я, опасаясь злых клевет и наветов, все сижу дома, - а по осени вдруг меня и вызывают к преосвященному. Знаете, дело это у нас, по духовному состоянию, столь страшное, что только вспомянешь про всеобжирающую консисторию, так просто лытки трясутся. Изволите знать сами, великий государь Петр Первый в регламенте духовном их наименовал: "оные архиерейские несытые собаки"... Говорить, не остается, сударь!.. Семьдесят верст проехал, толконулся к секретарю, чтобы хоть узнать, зачем? "Ничего, говорят, не ведаем: тебя не консистория звала, а сам владыко по секрету вытребовали!" Предстаю со страхом самому владыке, - так и так, говорю, такой-то священник. Они как только услыхали мою фамилию, так и говорят: "А, это ты, такой-сякой, плясун и игрун!"

Я даже, знаете, пред владыкою онемел и устами слова не могу выговорить.

"Никак нет, - говорю, - ваше преосвященство: я жизнь провождаю тихую в доме своем".

-"Ты еще противуречишь? Следуй, - говорят, - за мной!"

Привели меня в небольшой покойчик и из полбюра (не могу уж вам объяснить, что такое называлось полбюро) вынимает бумагу.

"Читай, - говорят, - гласно".