Смех как зрелище

власти, но также «акакию» —мешочек с пылью, напоминавший о ничтожестве бренного человека. Как бы подражая Христу,^[178] император раз в год омывал ноги нескольким константинопольским пищим. То же делал и патриарх всея Руси. Что касается царя, то в сочельник, рано утром, он посещал московские тюрьмы и богадельни. Вот описание царского выхода в канун рождества 1664 г., спустя месяц и три дня после того, как юродивый Киприян подал Алексею Михайловичу челобитную ссыльного протопопа Аввакума: «Декабря в 24 числе за четыре часа до света… царь… изволил ходить на большой тюремный и на Аглинской дворы и жаловал своим государевым жалованьем, милостынею из своих государских рук па тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглинском дворе полоняников, поляков и немец и черкас… Да великий же государь жаловал из своих государских рук, идучи от Аглинскаго двора, в Белом и Китае городех, милостынею… бедных и раненых солдат и нищих безщотно… Того ж числа ввечеру великий государь изволил итить к Зиновею разслабленному, который лежит у рождественскаго священника Никиты, и указал дати… Зиновею пять рублев».^[179] Любопытно, что Алексей Михайлович ходил к Зиновею из года в год, пока тот был жив. Такое демонстративное постоянство говорит о том, кто царь заботился о гласности своих «выходов». Он хотел, чтобы народ знал, где и когда государь общается с последним из своих подданных.

Отзвуки идеи тождества царя и изгоя есть и в древнерусском юродстве. Андрею Цареградскому было видение: он видел себя в раю в царских одеждах.^[180] В одном из списков жития Василия Блаженного помещено «предразумление вводительно», своеобразный эпиграф. Это — текст из Апокалипсиса: «И сотворил есть нас цари и иереи богу и отцу своему: тому слава и держава во веки веков. Аминь» (Откровение Иоанна, I, б).^[181] Под царями здесь подразумеваются апостолы — им уподоблены юродивые вообще (и специально Василий Блаженный). Впрочем, учитывая функции эпиграфов, мы можем предположить, что в данном случае имеются в виду и цари в прямом смысле слова. Вспомним сцену государева пожалования из жития Арсения Новгородского (см. «Юродство как зрелище»). Арсений словно меняется местами с Иваном Грозным, юродивый становится выше царя. Грозный не в состоянии пожаловать Новгородом Арсения — значит, власть Грозного не безгранична, не абсолютна. Истинный «державен»

139

города — бездомный, одетый в безобразное рубище бродяга–юродивый: «И не хотящим вам того, аз приемлю и». Очень важна оговорка автора жития, касающаяся «неразумия» царя с царевичами. Юродивого, поясняет агиограф, понимает лишь тот, у кого «цел ум». Если Иван Грозный не уразумел смысла загадочных слов Арсения, то, следовательно, царь не «целоумен», он — мнимый мудрец, а бродячий дурак — мудрец настоящий. Все это, в свою очередь, имеет прямое отношение к «перемене мест».

Имущество подданных принадлежит царю; он распоряжается им, как ему заблагорассудится. Но точно так же имущество подданных принадлежит юродивому. «Если же кто из них, — рассказывает Джильс Флетчер, — проходя мимо лавки, возьмет что‑нибудь из товаров, для отдачи куда ему вздумается, то купец, у которого он таким образом что‑либо взял, почтет себя весьма любимым богом и угодным святому мужу».^[182] Царь—помазанникбожий, а юродивый — сосуд благодати, божий избранник, единственный мудрец в «объюродевшем» мире. Напомню в этой связи знаменитый кинический силлогизм Диогена Синопского: «Все принадлежит богам. Мудрецы — друзья богов, а у друзей все — общее. Следовательно, все принадлежит мудрецам».

Первый и последний связаны незримой, но прочной нитью. Именно поэтому они могут меняться местами. Житие Прокопия Вятского дает схематическую иллюстрацию к этой мысли (роль первого» играет здесь не царь, а воевода). «Во граде Хлынове сей блаженный Прокопий некогда прииде в приказную избу наг, якоже бе ему обычай ходити. Воевода же тогда сущий, князь Григорий по реклу Жемчюжников, ту на месте своем седяше… Прокопий взя с него, воеводы, со главы шапку его и возложив на свою главу. Той же воевода, виде блаженнаго дерзновение, даде ему и место свое радостно. Блаженный же сяде на месте его яко судия».^[183]

Идея «перемены мест» была очень популярна в русской культуре XVI‑XVII вв. Ее беллетристическую разработку находим в одном из самых распространенных на Руси рассказов «Римских деяний» — в «Прикладе о цесаре Иовиане и о его ниспадении, и как господь многажды гордым противится, а смиренных возносит и дает благодать», а также в известном аналоге этого переводного «приклада» —в «Повести о царе Аггее, како пострада гордости ради». Аггей усумнился в справедливости слов Писания «богатии обнищаша и беднии обогатеша», впал в греховное раздумье.

140

За гордыню бог наказал его лишением власти и трона, нищетой и наготой, а после раскаяния опять сделал царем.