Смех по дороге в Атлантис

— Успокойтесь, геолог, — Ладников на этот раз не повернулся, — я уверен на все тысячу и даже на тысячу один процент, — и, уже обращаясь к Гургену, тихо и мягко уточнил: — Вы не очень внимательно меня слушали. Машина не продвинется ни на сантиметр, если не включится программа. В Знак вмонтирован специальный излучатель.

— Ваш излучатель мог давно все излучить! Его могли вытащить! Могли поломать! — Мосенин уже почти кричал в спину Ладникова.

— Мы тут что-то говорили о других дорогах, — вдруг сказал молчавший Риль, — а почему все-таки нельзя лететь в Атлантис ракетой?

Ладников схватил рукоятку мгновенного торможения.

— Ребята, я бы мог с вами не ехать. Я добрался бы в Атлантис один, через два дня, то есть послезавтра. Без пассажиров, без приключений. Вас повез бы кто-то, другой. Что ж, я разверну «турбик».

Молчали все. И Гурген, и Риль, и Мосенин. Никто не шевельнулся. Наступила напряженная тишина, как перед большой ссорой. Ладников громко щелкнул каким-то тумблером.

— Все. Хватит, — решительно сказал Риль, — извини. Бывает, видимо… Включай турбину… и жми вперед.

— Что ты нервничаешь! Что ты нервничаешь? Зачем разворачивать, — бодро заговорил Гурген, обращаясь к Ладникову. — Ну, один не поверил технике, другой маму родную вспомнил, а у третьего, понимаешь, застарелый ревматизм в коленках. Трогай!

Ладников усмехнулся: «Хороши, черти! — подумал он, — застарелый ревматизм… Оказывается, он, Ладников, нервничает!»

Вдруг Мосенин выскочил из машины. Он сделал это в тот самый момент, когда турбик хрюкнул вновь запущенным двигателем.

— Сумасшедший, он пошел обратно! — крикнул Гурген и растерянно посмотрел на Ладникова и Риля.

— Он расклеился в самом деле, — сказал Риль.

— Этого типа надо ловить, — встал Ладников со своего места, — теперь я буду считать, что в гималайской десятке было только девять человек…

— Не суди его по здешним законам, — Риль тоже приготовился вылезать, там все-таки была Земля.

— Тогда какой идиот послал его сюда?

Ладников погнал турбомобиль задним ходом. Мосенин успел отойти на сотню шагов. Он не обратил никакого внимания на обогнавшую его машину и продолжал идти уверенной походкой человека, решившего все раз и навсегда. Из машины вышел Риль.

— Выслушайте меня… — начал он и взял геолога за локоть, — у всех нас тоже были минутные слабости. Я понимаю.

Мосенин освободил руку и пошел дальше.

— Вы все время интересовались бронтами! — крикнул ему вслед Ладников. — Вы их видели? Если нет, то такой шанс у вас может быть перед наступлением темноты.

Мосенин вздрогнул и остановился.

— Я не отговариваю вас от затеи пройти пешком эти длинные километры, продолжал Ладников, — но возьмите хотя бы лучемет. И питья на дорогу.

Мосенин стоял не оборачиваясь. Ладников стал что-то вытаскивать из-за своего сиденья и добавил наставительно, будто обращался к маленькому мальчику, которому дают в первый раз включить электрический фонарик:

— Да не балуйте вы лучами, берегите разрядник…

— Я… Да как вы… Вам известно, что я… Мне не четыре года… Вы позволяете себе…

Мосенин подскочил к машине и, тыча ладонями в грудь Ладникова, захлебывался словами. Упоминание о бронтах, а может быть, последнее напутствие Ладникова подорвали его решимость. Может быть, он просто «перегорел», поборов свои колебания. Казалось, какая-то замкнувшаяся в глубинах мозга цепь разорвалась…

— Я! Мы-ы! Вы-ы!.. — передразнил Ладников. — Ну садитесь! Глупости разрешаю только на той стороне. Ясно?

Замолчавший Мосенин стоял перед Ладниковым, глядя на него зло и ошалело.

— Вы знаете Закон Чужого Неба? — спросил Ладников уже спокойно и холодно. — Знаете? Это старая и нехитрая штука. Если безопасность большинства под угрозой…

— Знаю, — буркнул Мосенин и угрюмо полез в машину.

«Ничего ты не знаешь!» — подумал Ладников, пиная пятнистое колесо турбика.

В Знаке не было ничего необычного. Толстый столб в круглым красным щитом — такие ставились на улицах городов и ограничивали движение транспорта. В центре щита белели две крутые дуги, составленные из четких, аккуратно нарисованных квадратиков, прямоугольников и треугольников. Дуги располагались вогнутостью к вогнутости и чуть соприкасались концами. Это изображение могло означать только одно — белозубый рот, широко раскрытый в неистовом хохоте.

Обелиски — две просвечивающие в ребрах стрелы — стояли поодаль. Один увековечил память трех первопроходцев, второй — целого отряда свайщиков. После этого второго случая была найдена защита, и все турбики стали снабжать программами.