Смех под штыком

Собрались командиры, советуются: «Что же дальше? Куда итти?» Узленко предлагает: «На Гузовую гору. По хребту и уйти безопаснее и сбить противника легче».

Пошли медленно, уныло, невидимые для самих себя.

Вдруг слышат: «Дзинь… Дзинь…» — точно козы колокольцами звякают.

Цепь тихо зашушукалась. Замерла…

Тишина…

Страшный окрик разрезал тьму:

— Что идет?!.. — голос Горчакова.

— Кто идет?! — донеслось снизу, — и задребезжало: др-р-р!.. — и снова стихло. Только затворы щелкают.

И эта цепь, и та цепь взбежали на противоположные хребты. Внизу, в жутком одиночестве осталось несколько человек здесь, и неподалеку — невидимые некто.

— Выходи два человека!..

— Это ты, Сидорчук?

— А ты кто? Горчаков?

Сбежались вниз, весело заговорили. К ним незаметно спустились обе цепи зеленых, чуждые, недоверчивые.

Это оказался отряд перебежчиков в 80 человек, прибывший во главе с Пашетом и Сидорчуком с заставы Черного капитана. Они уже сходили в Лобанову щель и, не найдя там группы, шли вслед за ней.

Все повеселели. Сила прибыла. Много осталось больных под Абрау, но и здесь собралось человек 350. Но как же они измучились: более десяти дней в походах; костров разводить нельзя — не согреешься, не выспишься, не сваришь поесть; на плечах несут топоры, лопаты, кое-какие запасы продуктов, котлы, пулеметы.

Полезли на гору. Заблудились. Казалось, обошли ее несколько раз. Какая же она высокая: взбирались бесконечно, точно на небо.

На горе переночевали. Морозит. Продрогли. Неужели так зимовать? Что же будет дальше, когда горы завалит снегом?

Утром собрались командиры под вековым дубом. Что делать? Куда же итти? Скрываться уже трудно: следы видны.

Решено уходить за 60 верст на Лысые горы. Пулеметчики принесли завтрак — вода, заболтанная мукой.

А среди зеленых поднимается ругань. Отбиваются кучками отчаявшиеся. Собираются итти сдаваться белым. Сидорчук мечет молнии:

— Кому сдаваться? Все равно перебьют вас! Уйдем на Лысые горы, отдохнем, соберемся с силами — и начнем громить! Красные наступают! Белые бегут!

— Пока красные придут — нас загоняют. Уж сил нет…

Кричат командиры, кричат остающиеся зеленые, а малодушные уже отходят.

— Сдавай винтовки, скидай сапоги! — кричат остающиеся.

Но нет ненависти к уходящим. Сегодня погибнут они, завтра — оставшиеся…

Разулись, отдали винтовки, отчужденные, холодные. Ушло 80 человек. Оставшиеся проклинали их в догонку и с тоской одиночества валились на землю.

Разведка донесла, что отряд есаула Бойко в 400–500 человек поднимается со стороны шоссе на гору.

Решили дать бой. Спасение — в разгроме облавы. Заняли позицию подковой. Справа — Сидорчук, слева — Горчаков, в глубине — Пашет.

Ждут.

Ставропольцы поднимаются, штыками ширяют в кусты:

— Геть, бисовы диты… Геть, бисовы диты…

На правом фланге у Сидорчука кто-то выстрелил. Выдал. Цепь пошла на него.

Зеленые на фланге Сидорчука дрогнули и побежали на верх сопки. Белые лезут на них. От Горчакова уже шагов на 15–20; между ними — ущелье.

Горчаков стоит за деревом, дает своим сигнал: поднимает руки вверх, в стороны, хлопает в ладоши. Вся цепь поднялась, — и затрепетало радостное:

— У-р-ра!.. Загрохотала стрельба, разнеслась гулким эхом по горам, ущельям, к морю, к большому городу. Поднялось невообразимое: все кричат, переговариваются с белыми; те залегли в кустах, засыпали роем пуль; попадали зеленые…

Завязался бой. Командиры кричат. Пашет неузнаваем, горит, стоя командует. Горчаков посылает несколько бойцов в тыл белых, приказывает стрелять в есаула Бойко на серой лошади. Застрочил пулемет — и свалился Бойко, свалилась и лошадь…

Дрогнули белые. Сидорчук осатанел, скомандовал: «В штыки, ура!»… — и понеслась лавой его цепь. Понеслись все зеленые. Несколько бойцов выскочили в тыл белых — и прикололи офицера-пулеметчика.

Бегут белые, настигают их зеленые — вся гора усеяна бегущими! Рев ликования зеленых, вой обезумевших белых…

Иосиф пляшет с винтовкой, горланит:

«Вихри враждебные воют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут!»…

Падают белые, поднимаются на колени, руки воздевают:

— Сдаемся!..

Мертвенно-бледные бородатые лица в ручьях пота; трясущиеся скулы…

Сгоняют их зеленые в стадо. Отбирают оружие, проверяют сумки — хлеба! Кусок хлеба!.. А в сумках — вещи товарищей, оставленных под Сахарной головкой…

Насторожились зеленые. Признаются растерявшиеся белые, что всех шестнадцать перебили. И типографа на деревяшке, Селиванова, убили…

Пронеслось по толпам жгучее:

— Месть!.. Вот они — мучители!..

Крикнул кто-то: «Бери их в штыки!».. — и полыхнуло пожарище; взбесились измученные, загнанные, зеленые, — и начали колоть штыками…

Человек сорок полегло белых…

Уход пятой на Лысые горы.

Ужас об’ял Новороссийск. Под вечер белые увидели ассенизационный обоз, решили — артиллерия зеленых — и начали гвоздить из орудий. Лошади с бочками — врассыпную по рытвинам.

А зеленые и в самом деле на Новороссийск пошли. Еще одна бессонная ночь. На рассвете пришли покрытые инеем в Седьмую щель. Седые горы вокруг прячутся в густом тумане.

Свалились обессилевшие бойцы. Некого на пост послать.