Смех под штыком

Тут случилось с Ильей нечто необычайное. Приходит в штаб Хвэдор, лысогорец, которого жена рогачем по спине гладила, обзывая корявым чортом, на что он стоически отвечал: «Хочь я и поколупан воспой, зато синпатишнай». Так этот самый Хвэдор украдкой отзывает Илью в сторону. А тому некогда, тот в недоумении: какое может быть к нему дело у лысогорцев, которых он так жестоко оскорблял? Но Хвэдор настаивает: «Пойдем, дела обождут».

Вышли в глухие переулки. Что им нужно? Вошли в хату.

— Раздягайся.

В хате — Ковали да Коваленки. У Ильи все лысогорцы — Ковали да Коваленки. Баня! Как же она была кстати! Вспомнил Илья, что за полтора месяца ни разу не купался, вшей на нем развелось — стада. Они изнуряли его больше, чем сама работа, лишали сна.

Пока он купался, лысогорцы выгребли пылающие угли из печи и начали трясти над ними его одежду. Вши трескались, как семечки, и ссыпались в огонь. Продезинфицировали хорошенько одежду, сменили ему белье — и Илья, помолодевший лет на десять, побелевший, мальчишкой побежал в штаб. В эту ночь он спал так хорошо, как никогда в жизни: ему снилось, будто он плавал в облаках, озаренных солнцем.

После лысогорцы рассказывали, что когда Илья сбросил рубашку, она будто бы поползла за ним.

Вернулись из Туапсе делегаты, привезли Илье записку:

«Посылаю тебе свое барахлишко, сам буду завтра. Георгий».

Илья читает и не верит: Георгий? Из могилы вылез?.. На следующий день и в самом деле подлетел к нему кудрявый молодец в английском френче и бросился на шею. Обнялись. Пошли на квартиру Ильи. Сели. Георгий теребит Илью, хлопает его по коленям, оживленно с шутками рассказывает о своем пребывании в тюрьме, а глаза светятся радостью, сам любуется видом Ильи:

— Я все слышу в Туапсе: Илья, Илья — думаю: «Что за Илья такой?» А там о тебе здорово шумят. Поговаривали даже тебя в командармы: бывших офицеров там много, начальник штаба армии — полковник, а воевать в горах не умеют. Так вот работаю себе в политотделе и не обращаю внимания на слухи, а тут вдруг приходит твое донесение с настоящей фамилией. Читаю — и глазам не верю. Как же ты попал сюда?

— А ты помнишь, как я в Ростове спорил с Еленой о своем плане партизанских действий? Ну, тогда она раскрошила мой план, я плюнул на их работу и уехал в Советскую Россию, а оттуда меня послали с партией работников армию создавать. Но ты как уцелел?

— Да постой, как же ты сорганизовал?

— Это песня длинная, ты расскажи, как из-под расстрела вывернулся.

— Очень просто. Офицер знакомый арестовал, отослал со стражником…

— Надо ж тебе было шататься среди бела дня по городу, сколько раз тебе говорил.

— А раньше… Видишь, живой? Чего еще тебе надо? Узнали мою фамилию, а обвинений мало — послали для следствия на родину, в тюрьму. О подполье никто не догадывался — я сказал, что скрывался, опасаясь вернуться, — а грехи у меня в станице ведь маленькие были: только что в дружине служил. Привезли в станицу — узнали ребята, сволочи, и начали доносы писать. Бориса знаешь? Он меня видел в Орловке, когда я туда заезжал еще до ростовского подполья, летом. У меня же мандат был от Донского правительства, а Борис работал в совете. Так он, чтобы себе карьеру создать, донес, что я член Донского правительства. Ну, потом «Григория Ивановича» помнишь? Придурковатый. Он что-то где-то слышал, что я — комиссар, — и тоже донес. И еще кто-то наговорил. Сижу я — наши хлопочут. Подкупили следователя. И все-таки одиннадцать месяцев парился. Тоскливо, конечно, было… Твоя мать там сидела…

Илья, будто туча на него набежала, спросил тихо:

— Жива?

Георгий еще тише, серьезно ответил:

— Умерла… Рыжик замучил.

— Но где же сестры, брат? Об отце ничего не слышал?

— Не знаю…

Настало тягостное молчание. Но Илья очерствел — он быстро встряхнулся:

— Как сиделось тебе, как освободился?

— Сиделось хорошо, только видишь? — и он, склонив кудрявую голову, показал ему следы ран на голове. — С ума сходил, горячечную рубаху надевали, головой о стены, об пол бился. Туберкулез получил…

— Эх, Георгий, Георгий. Видишь, как дорого заплатил за свое ребячество?

— А раньше, — весело засмеялся тот. — Зато жив остался.

Смотрит на него Илья — не узнает: будто попрежнему веселый, а лицо серьезное, одухотворенное, чуждое. И между бровей складка прорезалась.

— Так вот насиделся я вдоволь, — продолжал Георгий, — вижу: день суда приближается. Я и разослал записки доносчикам. Борису пригрозил, что если он пойдет на суд, — я заявлю, что он сам был важным комиссаром в Орловке. Он испугался — не явился. «Григорию Ивановичу» я просто пригрозил, что изломаю на нем палку, когда из тюрьмы освобожусь — и он струсил. Судей подкупили. Словом, когда дело дошло до суда, — осталось одно обвинение, что в дружине две недели пробыл и потом жил по чужому паспорту. Дали мне год тюрьмы, а я его почти отсидел, месяц мне помиловали, освободили и предложили явиться к воинскому начальнику. Явился. Мобилизовали. Дядя устроил меня провожать вагон с грузом на Владикавказ. Я поехал, дорогой спрыгнул с поезда — вагон и без меня доедет — и пересел на поезд в Туапсе.

— Зачем же тебя понесло туда?