Смех под штыком

Но этот Роман-рыжий таки проявил себя. Ждут ребята скотинку, подождут, а ее все нет и нет. Приходят товарищи из его партии, говорят — пьянствует. Послал Илья боевых ребят: привести — или на месте расстрелять. Боевые ребята поехали, поискали, не нашли, приехали, сказали, что шлепнули. А Роман перешел на волчье житье, да не надолго. Через полтора месяца его все-таки изловили и в расход списали.

Больше недели сидели в Папайке зеленые. Привели, наконец, в штаб двух казаков, посланных левыми членами рады. Перехватили их зеленые в глуши — хотели на месте прикончить, да рука не налегла. А казаки — сами бывалые, спокойно отнеслись к такой встрече, милости не просили, знали, что безнадежно, лишь твердили свое: «Срасходуете нас двух — больше потеряете: мы вам новости важные несем. Ведите в свой штаб: там наверно поумней вас сидят». И стушевались ретивые, и отвели их в штаб.

Быстро собрался отряд — выступил на Убинку. Набралось человек 250. Еще человек 50 осталось для охраны базы и больных в Папайке и на Лысых горах. Местные попрежнему «голосовали» за то, чтобы сидеть на печке.

Тяжелы эти переходы в суровую зиму, в горах, без тропинок! Вольный никогда на это не решался, в берлогу залезал зимой, а зеленый ничего не признает.

Пошли по глубокому снегу, растянулись бесконечной цепью, вскоре устали — и брели обреченно, понурив головы, задумавшись и меряя шаги. Конный отряд пошел кружным путем по тропинке, а здесь только пешему с трудом пройти. Отдал туда свою лошадь и Илья пешком бредет.

Вышли к громадной скале, рассеченной на вершине, — к горе Папай. Кто туда взберется? Орлиные гнезда. Долго извивалась по склону горы цепь зеленых, змеей заползла в темное ущелье.

Пробираются в чаще кустарника, взбираются на скалы, опиралась на штыки, хватаясь за ветви кустов, цепляясь промерзшими пальцами за выступы камня; спрыгивают вниз, сползают на шинелях, сбегают.

Но эти ледяные, прыгающие по камешкам речки! Они бесконечно подворачиваются на пути, их нужно переходить, набрасывая в них намни. Но зеленых много, они напирают, не ждут — и прыгают один за другим по скользким камням через речку, оступаются или безразлично шагают в ботинках с обмотками в ледяную воду.

Промерзают зеленые, коробятся обледеневшие шинели, а белье промокло, из-под шинелей пар выплывает.

Тяжело. Но останавливаться нельзя: промерзнешь — не поднимешься. Нужно итти и итти бесконечно, пока не набредут на хутор, где остановятся на ночлег. А какие здесь хутора? Глухие дебри. Так вот почему не вылезают из хат местные?

Навалилась ночь. Еще тяжелее. Ничего не видно. Спотыкаются, оступаются, падают друг на друга, вскрикивают: вот-вот на штык товарища кто-либо напорется. Где уж тут по камням обходить через речку… Пробираются через дикие заросли — ветви хлещут по лицу, рукам. А заберутся в хмеречь, это чортово дерево, — беда: вытягиваются скрюченными пальцами его ветви, хватают за рукава, шинели, тянут к себе в страшную темную бездну, больно раздирают лицо, руки.

Тяжело. Не всегда веселятся зеленые. Не раз приходится им проклинать свою судьбину.

Глубокой ночью, когда безучастно, холодно разливала луна голубой свет по снегу, добрались до разрушенных игрушечных строений какого-то курорта. Около — хата, можно отогреться, переночевать. Конный отряд уже здесь, им хорошо, они уже повечеряли. Где ж обсушиться, обогреться, когда в хате битком?

Но зеленые не раздумывают. Повеселевшие, ожившие, они натащили дров, расчистили от снега место для костров, разожгли их, намостили под себя ветвей, расселись вокруг жаркого пламени, начали разуваться, просушивать ботинки, обмотки, портянки, отогревать вспарившиеся, раскрасневшиеся ноги.

Но не уснешь около костра: то промерзает спина, то ее обжигает огнем соседнего костра, то пола шинели, ботинок задымит, обуглится. Иные, старые зеленые, умудряются засыпать, но большинство сидит, понуро согнувшись у костров, и тихо перебрасывается фразами; поджаривают на штыках сало, если оказалось за пазухой, кипятят в котелках суп или чай.

Но отогрелись, подкрепились легким ужином — и ласкающей мелодией поплыли задумчивые, тихие песни вполголоса. Молодость, молодость безрассудная, все она любит, во всем видит приятное, манящее! Этот громадный, вечно-смеющийся зеленый — везде первый, везде песню затеет, растормошит всех.

Бродит Илья одиноко, останавливается у костров; воротник английской шинели поднят, руки — в карманах. Усталость мутит мысли, но негде присесть, негде прилечь — и снова идет от костра к костру, переступая через ноги, туловища, изредка переговариваясь с товарищами.

Но почему же негде? Каждый зеленый уступит ему место, каждый рад будет видеть его рядом с собой. — Он не может. В хате будет спать вповалку рядом с зелеными, есть будет из одного котелка, но здесь, на виду у всех, у костра согнуться или свернувшись уснуть — значит показать свою слабость, сравняться со всеми. А он должен быть в их глазах сильным, простым и недоступным. Есть неуловимая грань, и эту грань переступать нельзя.