Смех под штыком

Нерешительно вошел в дом, спросил брата Ильи. Тот молчаливо проводил его к Илье в угловую комнату:

— Узнаешь? — и присел к столу.

Тот снял шапку, сконфуженно вскинул глаза на Илью, болезненно улыбнулся:

— Как не узнать?.. Вы какими же судьбами к нам?

— Да ты что робеешь? — весело вскочил Илья. — Садись к столу да снимай пальто. Весной вместе в дружине были, а теперь: «вы». — Илья взял из его рук пальто и шапку я сложил их на корзину в углу. — Хочешь вина? Закусывай. Выпей для смелости. Чем это тебя пришибло? Помнишь, в зимовную за кобчиками ходили ребятишками? Тогда ты на самые верхние ветви залазил, не боялся. Ты птенца достаешь, а над головой старые кобцы кружат, норовят долбануть тебя. Сорвался — и всмятку расшибся. Тогда ближе смерть была, а теперь ведь, ты — громобой, побывавший на германском фронте… Выпьем еще по одной, за смелых, за гордых… От этого пьян не будешь: вино легкое — квасок. А ведь я-то в детстве труслив был: меня, бывало, брат топил; захватит за ногу, как овцу, и тащит вглубь, а я воду хлебаю. Это он меня за то, что я далеко от берега не плавал. Помнишь, братень? Теперь я под штыком умею смеяться, а вы в закромах прячетесь. Я не к тому говорю, чтобы обидеть вас, но вам нужно встряхнуться. К чему дорожить трусливой кожей? По-моему: или добиться своего, быть независимым, гордым — или погибнуть. Да, наконец, безоружных, трусливых все бьют, а смелый сам бьет. Взять нашу станицу. Кто с отрядами ушел — жив. Кто остался — или за бойней в навозе гниет, или в погребах прячется, а такие, как вы, до которых очередь еще не дошла, живете — и заживо гниете. От вас завтрашним трупом несет. Так зачем же ждать своей очереди? Не лучше ли поменяться ролями? А ведь бить куда веселей. Эх, да и весело же, когда чувствуешь себя бойцом! Да еще каким бойцом! За новый мир, в котором не будет нищеты и рабства!

— Да что говорить, товарищ Илья, — не выдержал, наконец, гость. — Нешто я отказываюсь? Да я всей душой; детей у меня нет, сирот не останется. Ну, темнота наша. С какого конца начнешь?..

— Ну, вот. Оказывается, напрасно я разводил от сивки-бурки. Теперь к делу. Ты да брат — уже два. Подберите надежных, человек несколько. Создайте ячейку. Достаньте оружие. Как? Очень просто. Вышли, положим, вечером вдвоем на охоту. Нагнали офицера — и чакушей по черепу. Один револьвер есть. Там — у сонного стражника отобрали, там — в квартире у пьяных казаков винтовки забрали. Доставайте — и раздавайте кому следует. А я вас свяжу с Ростовом. Будем высылать вам подпольные газеты, воззвания, распоряжения — и пошла работа. Агитировать, конечно, будете. Если понадобится, — выступите с оружием, или у себя, или в другом месте. Преследовать станут — скроетесь. Ясно?

— Ну, еще бы. Кабы ты знал, как мне весело зараз стало. Вроде как на гору поднялся, и люди подо мной маленькие… Но боятся же ребята! Поверишь — двух слов не скажешь — и бежит от тебя, как ошпаренный. Все этот Рыжик напугал. Вот бы до кого добраться! Я бы его своими…

— Сумейте добраться! — подзадорил, улыбаясь, Илья. — Но я пошутил. Не увлекайтесь личностями. Дело не в Рыжиках. Дело в системе.

Потом стали перебирать товарищей, кого можно привлечь к работе. Илья щедро и уверенно рассыпал советы, как поступать в затруднительных случаях, будто сам был опытным подпольником. А между тем эти мысли приходили ему только теперь впервые.

Гость был в восторге от Ильи, который казался ему неузнаваемо изменившимся за последние годы, умным, ученым, сильным; ведь Илья — революционер-подпольник, а такими становятся, наверно, особенные люди, и он безвольно, с наслаждением подчинялся внушению Ильи.

Три дня побыли ребята в станице, на двух тетрадях изложили программу партии для широкого ознакомления, а на четвертый день, на заре, Георгий пришел к Илье. Подлетели сани, ребята уселись, кони хватили — и понесли.

Илья уже в английском пальто и фуражке — брат обменял, — вид стал приличней. Мать на прощание сунула в карман пачку «донских» — не сумел отказаться.

Вынесли кони ребят на широкую дорогу, уплыла, скрылась в снегах родная станица. Надолго ли покинули? Увидят ли ее? Но они не грустят. Не о смерти, не о муках в застенках думают. Они мечтают, как о любимой девушке, о боях в тылу врага, о славе.

Снова потянулись снежные поля. Скатились в хутор, раскинувшийся в широкой балке. Остановились у медлительного, невеселого казака. Для ребят он — находка. Сели закусить, бутылку вина — на стол, поднесли стакан хозяину — разговорился. Пришел он на побывку с фронта. Верст двести отмахал. Это у них в обычае. Война — не война, а погибель казачеству. Зима пришла, а казаки раздеты. Как летом из дому пошли в чириках да в шерстяных домовязанных чулках — это им и все. А на коне разве так усидишь? От холоду в солому прячутся. Вылезет, постреляет — и опять в солому. Заболел — иди домой пешком. А поезда пустые ходят, в поездах гробы возят.

— И чего они воюют — не пойму и своей глупой башкой. На хуторе дизентёры завелись. Придут на побывку — и не выгонишь их. Растравит себе что-либо, пойдет на комиссию, ему и дадут отсрочку.