Смелая женщина до сорока лет

Калерия Павловна убежала из разоренного немцами Малоярославца, добралась до Южного Урала и прибилась к своему двоюродному деду, старому вдовцу, который уже много лет служил главным инженером КВМЗ – Красногромского военно-механического завода. Старик принял ее приветливо, но без лишних сантиментов. Отвел ей комнату на первом этаже, показал, где что лежит, познакомил с соседями. Калерия Павловна не стала устраиваться на работу, хотя у нее был учительский диплом. Она целыми днями гуляла по пустым улицам предместья, иногда ездила на старом фырчащем автобусе в город, а возвращалась, бывало, пешком. Читала книги из обширной многопоколенной библиотеки, тихо играла на рояле, рассматривала висящие на потемневших стенах картины, вытирала застарелую пыль на завитушках лепных рам, бродила по саду, собирала яблоки, варила мусс без сахара и кормила старика Пахомова, который возвращался поздно очень усталый, а после ужина либо садился в кресло полистать Диккенса, либо же просил Калерию поиграть ему Скарлатти, но через полчаса отправлялся спать.

В тот золотой осенний день, когда старик Пахомов уехал на завод, а на душе у Калерии Павловны, несмотря на тревожные сводки Совинформбюро, было по-осеннему тихо, прохладно и прозрачно – на крыльце появился веселый и рыжий почтарь Алешка.

– Письмецо, Калерь Пална! Пляшите!

Она пригласила его войти. Письмо было действительно ей, а не старику. Обратный адрес – полевая почта с длинным номером. Писал какой-то совсем незнакомый человек. Майор Милославский, Николай Петрович. Он объяснял, что с трудом разыскал ее, что приходится ей дальним родственником, а именно – побочным сыном второго мужа двоюродной сестры жены старика Пахомова.

– Кажется, припоминаю, – сказал старик Пахомов, когда вечером Калерия Павловна рассказала ему о странном письме. – Верней, конечно, не его припоминаю, а припоминаю, что у Машиного мужа Пети кто-то вроде был на стороне…

– Он пишет, что в ранней юности бывал здесь, в этом доме.

– Не могу исключить, – кивнул старик Пахомов. – Очень возможно. Когда жива была моя Татьяна, у нас, поверишь ли, был шумный дом, открытый друзьям и родным. А потом всё угасло… – и он снова опустил глаза в своего любимого Диккенса.

Почтовое отделение было далеко, поэтому Калерия Павловна передала свое ответное письмо рыжему Алешке, когда через пару дней он заявился с газетами.

– Бросишь в ящик, Леша? – спросила она. – Да ты не стой на крыльце, зайди, я тебя чаем напою.

– Оченно вами благодарны, Калерь Пална! – говорил почтарь, громко хлебая чай из блюдечка, поставленного на три пальца, и прикусывая кусочек пайкового сахара. – Бросим, натуральное дело. И вовсе даже не бросим, а вежливенько так опустим в щелочку…

Между Калерией Павловной и майором Милославским началась переписка, серьезная и частая. Калерия рассказывала ему о своей жизни, прошлой и теперешней, а он – о том, как на фронте вспоминает этот дом, который на несколько лет, в середине тридцатых, стал ему родным. Он писал о вытертом ковре на полу в гостиной, о старом рояле, о том, что стол хромает на левую ногу и оттого на нем дрожит посуда, о картинах, висевших – и до сих пор висящих – на стенах. Читая письмо, Калерия Павловна поднимала глаза и видела, что они висят точно так, как написано: одна большая сверху, две маленькие под нею, и круглая – справа.

Переписывались они почти год.

В сентябре сорок второго, когда золото осени вновь осыпало пахомовский сад, рыжий Алешка принес письмо, полное горечи и затаенной надежды: «Вот и я теперь хромаю, как тот ваш чудесный стол под теплым бежевым абажуром». Майор Милославский писал, что тяжело ранен в левую ногу и подлежит если не полному списанию, то уж увольнению из действующей армии точно. Он рассказывал, что никого у него нет, и просил позволения пожить хоть недолго в Красногромске, у старика Пахомова и его чудесной двоюродной внучки.

Старик Пахомов был не против. Нелюдимость его была вынужденная: вдовство, ранняя смерть сыновей, тяжелая засекреченная работа на КВМЗ, где делали самолетные устройства для бомбометания.

– Пусть приезжает, пусть, – говорил он, устало сидя в кресле и слушая, как Калерия правой рукой извлекает из старого «Бехштейна» легчайшее пианиссимо. – Может быть, он тебе понравится. Офицер, интеллигент, герой. Может быть, вновь зазвучат детские голоса в этом молчаливом доме…

– Придумаете тоже! – смущалась она.

– Судьбу не обойдешь, да и не надо, – вздыхал старик Пахомов. – Напиши ему: приму, как родного.

Поздним утром в конце сентября Калерия Павловна услышала шуршание осенней листвы. От калитки к крыльцу сквозь листопад шел высокий, красивый, сильно прихрамывающий офицер лет тридцати пяти. К лацкану его шинели, как золотой орден, прилип осенний листок. Она распахнула дверь и отступила вглубь комнаты.

– Это вы? – спросила она, вглядываясь в его лицо.

– Это я! – негромко сказал он. – А это точно вы. Именно такой я представлял себе вас.

Он склонился к ее руке. Прикоснулся своими обветренными губами к тонкой и нежной коже ее запястья.

Поднял на нее влюбленные глаза.