Смерть Анакреона

Все связи терпели крушение. Его не понимали, не понимали его неуемной жажды ласки, нежности, он устал лишь давать и давать. К нему относились как к ребенку, с которым можно временно позабавиться. Врожденная галантность не позволяла ему замечать ошибки и промахи в любви, и конец был неизбежен, он разлучался с этими подругами. Обидно было, конечно, до боли, он чувствовал себя негодяем, никчемным человеком, презирал себя долгое время… Но иначе быть не могло.

Он не понимал, как, впрочем, и многие другие, что женщина одинока по-иному, нежели мужчина. Она стоит ближе к природе, поэтому она более одинокое существо. Мужчина ищет в женщине подтверждения самого нежного и хрупкого в своей натуре, в общем-то почти невыразимого. Женщина, как правило, становится «судьбой» мужчины, реже происходит наоборот, потому что она не привязывается сильно к одному определенному мужчине, но делает вид, заставляет его поверить, что она поступает именно так. Она никогда не раскрывает себя целиком, утаивает частичку своего «я», чтобы жить дальше на случай, если что-то произойдет и он погибнет. В обоих лагерях имеются различные типы, хорошо, что существуют исключения из правил.

Отношения с женщинами терпели крах: он всегда почему-то встречал женщин определенного типа, женщин по-настоящему одиноких. Потом он продолжал вести свою борьбу в области искусства. Не случайно ведь он был сыном своего отца. Проблемы морали всегда занимали его.

Кристиания, город детства и юности… Как она изменилась! Бедность, несчастные женщины, разводы, аборты, правящие круги в предчувствии грядущего в предсмертных судорогах исполняют свой последний танец ужаса. Но, конечно, было, было кое-что, напоминавшее о былых днях Кристиании, Хенрик Ибсен доживал здесь последние дни своей старости, разразившись под конец последним, довольно странным произведением: «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»[15].

Он пережил все те терзания ума, которые уготованы чувствительным натурам. Некоторое время он буквально страдал, полагая, что у него совсем не развито чувство социальной справедливости. Как все внутренне счастливые и внутренне холодные люди, он был консервативным по складу характера. Однако он хорошо понимал, что личный консерватизм никоим образом не должен отразиться на его политических воззрениях. Хотя по-настоящему он не научился разбираться в политике, скорее всего крепко засело в нем это ощущение несправедливости и нужды, царящих в мире, оно взывало к его совести, требовало активного действия. Подошло время, когда он по возрасту мог участвовать в выборах, и он немедленно занялся изучением социальных и общественных проблем, не имея ясного представления о них и не умея отделять главное от второстепенного, хотя голова работала неплохо и в философии он разбирался неплохо. Кончилось тем, что он замкнулся в себе, в зимние вечера не имел сил подниматься на Холменколлен, не желал видеть огни, сияние города, раскинувшегося внизу. Там было зло. Он оставался дома, пребывая в бездействии.

В нем сидела давняя боль, смутное ощущение того, что «любая проблема в основе своей — проблема морали».

Кроме того, мучила собственная огромная бесполезность. Слова Кьеркегора[16], некогда впечатлившие его, слова о том, что если есть вещи, которые тебе нравятся, и если есть вещи, которые тебе не нравятся, и ты пребываешь в сомнении, не решаешься сделать выбор, в таком случае ты обязан выбрать то, что тебе не нравится, он запомнил навсегда. Он упрекал себя в том, что занимался этим якобы бесполезным искусством. Почему бы ему не заняться чем-либо другим, полезным, которое было ему не по нраву. И еще его ненависть к христианству не давала покоя, и многое, многое другое, трудное и неразрешимое для него. И чем дальше, тем больше — он боролся с нервозностью и болезненностью, они оказались в действительности серьезнее, нежели он предполагал.

Однажды, когда его отношения с Лаллой находились в самой высшей точке своего развития и он вечером ушел от нее в спокойном состоянии духа, он написал, придя домой, следующие строчки:

Дорогая Лалла,