Смерть Артемио Круса

Он пожевал соломинку и надел черные очки, скрывавшие — вместе с широким козырьком — всю верхнюю часть лица. Разговор на палубе продолжался. Они обсосали персиковые косточки и, должно быть, сказали:

«Недурно»,

или даже

«Чудесно…»,

или что-то такое, о чем до сих пор не говорилось, — сказали телом, всем видом. Персонажи нового спектакля жизни. Должно быть, сказали…

— Почему мы раньше не встречались? Я часто бываю в клубе…

— А я нет… Ну-ка, давай бросим косточки. Раз, два…

Он увидел, как они вместе бросили косточки со смехом, недолетевшим до него, увидел силу напрягшихся рук.

— Я — дальше! — сказал Хавьер, когда косточки беззвучно шлепнулись в воду далеко от яхты. Она засмеялась. Они снова удобно устроились около борта.

— Ты любишь водные лыжи?

— Не знаю.

— Погоди, я тебя научу…

О чем они могли говорить? Он кашлянул и придвинул поднос с напитками, чтобы приготовить еще один коктейль. Хавьер, видимо, допытывается: что за пара — Он и она? Она, наверное, рассказывает краткую и грязную историю их знакомства. Парень пожмет плечами и заставит ее предпочесть волчью страсть, хотя бы на одну ночь, для разнообразия. Главное — любить… Хотеть друг друга.

— Не сгибать локти, понимаешь? Держаться на вытянутых руках…

— Я сначала посмотрю, как у тебя получается…

— Конечно. Вот войдем в залив…

Да! Быть молодым и богатым.

Яхта остановилась в заливчике у самого берега и закачалась, усталая, отфыркиваясь бензиновым перегаром, мутя стеклянно-зеленую воду и белое дно. Хавьер бросил лыжи в воду, нырнул, потом показался, улыбаясь, на поверхности и надел их.

— Кинь мне веревку!

Девушка нашла канат и спустила за борт. Яхта снова рванулась в открытое море, и Хавьер, поднявшись на ноги, летел по воде в кильватере суденышка, махая одной рукой. Лилия смотрела на Хавьера. А Он пил gin-and-tonic. Полоска моря, разделявшая молодых людей, каким-то таинственным образом сближала их, единила больше, чем самое тесное объятие, и запечатлевала эту окаменевшую близость.

Казалось, яхта замерла на море, Хавьер стал статуей, прикованной к корме, а Лилия застыла на одной из волн, которые бесплотными тенями взлетали вверх, рушились, умирали и вновь сливались. Волны. Те же самые и другие, всегда мятущиеся и всегда одинаковые — нечто вне времени, свое собственное отражение и отражение первозданных вод, зеркало ушедших тысячелетий, ушедших и грядущих.

Он совсем утонул в низком удобном шезлонге. Что она теперь сделает? Избежит ли соблазна, рожденного влечением, которое не подчиняется воле?

Ближе к берегу Хавьер отпустил канат и упал в воду. Лилия нырнула, не взглянув в сторону черных очков ни разу. Но объяснение будет. Какое же? Лилия станет давать объяснения ему? Или Хавьер объяснится с Лилией? Или Лилия с Хавьером? Когда голова Лилии — вся в ярких брызгах солнца и моря — показалась в воде рядом с головой юноши, Он уже знал, что никто, кроме него самого, не решится требовать слов. Там внизу, в спокойной воде прозрачного залива, никто не будет обращаться к доводам рассудка или противиться фатальному стечению обстоятельств, никто не отступит от того, что есть, что должно быть. Какая преграда может встать между молодыми людьми? Не это ли тело, утонувшее в кресле, одетое в спортивную рубашку, фланелевые брюки и кепи с козырьком? Или этот беспомощный взгляд? Там, внизу, они молча плавали, и борт мешал ему видеть, что происходит. Хавьер свистнул. Яхта рванула с места, Лилия на мгновение показалась на поверхности моря и упала. Яхта остановилась. Смех, звонкий, заливистый, прервался сквозь шум двигателя. Он никогда не слышал, чтобы она так смеялась. Словно только на свет народилась, словно не катится все ниже и ниже с грузом скверны на шее, с балластом позора, со всем тем, что совершено ею, им.

И совершается всеми. Всеми. Вот оно — паскудство, называемое у нас «чингадой». Все это совершается… всеми. Невеселая усмешка сопроводила последнее слово. Слово, которое подрывает основы власти и вины, безраздельного господства над другими, над кем-то одним, над девочкой, принадлежавшей ему и купленной им, и заставляет вступить в обширный мир общих деяний, сходных судеб, бесцеремонного обладания. Значит, эта женщина не опозорена навсегда? Значит, никому нет дела, что она побывала в его руках? И его временная власть над нею не будет ее предопределением и ее судьбой? Лилия может любить, словно его никогда и на свете не было?

Он встал, подошел к корме и крикнул:

— Уже поздно. Пора возвращаться в клуб, чтобы успеть пообедать.

Он как бы со стороны увидел свое лицо и всю свою фигуру, прямую, словно осыпанную крахмалом, когда понял, что его зов не услышан — едва ли могли что-нибудь слышать два легких тела, которые скользили рядом в опаловой воде, не касаясь друг друга, словно летели в самом нижнем слое воздуха.