Смерть Артемио Круса

Она как-то спросила его, неужели ему неинтересно, куда, на кого или на что смотрит эта стоящая на качелях девушка в белом платье — в белом с тенями, — украшенном голубыми лентами. Она сказала, что всегда что-то остается за рамкой, потому что мир, изображенный на картине, продолжается дальше, простирается вокруг и полон других красок, других людей, других стремлений, благодаря которым картина создавалась и существует. Они вышли на улицу, всю в сентябрьском солнце. Бродили, смеясь, под арками улицы Риволи, и она сказала, что ему надо побывать на Вогезской площади — это, пожалуй, самое красивое место. Они остановили такси. Он развернул на коленях карту метро, а она, держа его под руку, чувствуя на своей щеке его дыхание, водила пальцем по красной линии, позеленей; И говорила, что ее приводят в восторг эти имена, которые все время повторяла: Ришар Ленуар, Ледрю-Роллэн, Фий дю Кальвэр…

Он передал ей стакан и снова принялся вращать астрономический глобус, читать названия знаков: Лев, Водолей, Рыбы, Весы, Скорпион, Телец. Он крутил шар, скользя пальцем по поверхности, касаясь холодных далеких звезд.

— Что ты делаешь?

— Смотрю на мир.

— А…

Он встал на колени и поцеловал ее распущенные волосы; она кивнула головой, улыбнулась.

— Твоя жена хочет эту софу.

— Я слышал.

— Как ты посоветуешь? Быть великодушной?

— Как хочешь.

— Или эгоистичной? Забыть о ней и ее просьбе? Я предпочитаю быть эгоистичной. Великодушие иногда похоже на грязное оскорбление, к тому же бессмысленное, не правда ли?

— Я тебя не понимаю.

— Поставь еще пластинку.

— Какую теперь хочешь?

— Ту же самую. Поставь ту же самую, пожалуйста.

Он посмотрел номера на обеих сторонах пластинок.

Поставил их по порядку, нажал кнопку, и первая пластинка, глухо стукнувшись, упала на замшевую поверхность диска. Он почувствовал смешанный запах воска, разогретого механизма и полированного дерева и снова стал слушать — взлет клавесина, мягкое скольжение к радости, отрешение от клавесина, отрешение от неба, чтобы вместе со скрипками коснуться твердой земли, опоры, спины гиганта.

— Так достаточно громко? — спросил он.

— Немного громче. Артемио…

— Да?

— Я больше не могу, мой любимый. Ты должен сделать выбор.

— Потерпи, Лаура. Подумай…

О чем?

— Не надо принуждать меня.

— Принуждать? Ты меня боишься?

— А так разве нам плохо? Чего-нибудь не хватает?

— Кто знает. Может быть, всего хватает.

— Я тебя плохо слышу.

— Нет, не приглушай. Музыка не мешает, начинаю уставать.

— Я тебя не обманывал. Не вынуждал.

— Я не смогла, ты не меняешься. Не хочешь меняться.

— А я люблю тебя такой, какая ты была и есть.

— Как в первый День?

— Да, так.

— Но сейчас не первый день. Теперь ты узнал меня. Скажи.

— Пойми же, Лаура, пожалуйста. Об этом трудно говорить. Надо уметь сохранять…

— Видимость? Или ты боишься? Ведь ничего не случится. Будь уверен, что ничего не случится.

— Мы собирались идти.

— Нет, не стоит. Уже не стоит. Сделай громче.

Ликующие скрипки зазвенели стеклом: радость и отрешение. Веселость искусственной улыбки, блеск ясных глаз. Он взял со стула шляпу. Пошел к выходу. Остановился, коснувшись двери. Оглянулся. Лаура, сжавшись в комок и обхватив подушки, сидела спиной к нему. Он вышел. Осторожно прикрыл за собою дверь.

* * *