Смерть автора

— Я этого не говорил, — оборвал Мирослав.

Я мучительно подыскивала слова, сбитая с толку от растерянности и обиды, но не успела ничего сказать. Заговорил Мирослав, встав с кресла. Он стиснул руками концы шарфа, стоя посреди комнаты.

— Вы сами себя мучаете, — глухо сказал он, — потому что не хотите поверить очевидному. Вы создаёте себе мучения, не я вам. Меньше всего я хочу вас травмировать. Вам нужно либо оставить размышления о том, кто я такой и говорю ли вам правду, либо поверить — тогда мучения прекратятся сами собой. Но, мисс неверующая, если вы хотите вложить персты в мои раны — я выполню ваше желание.

Так же, как в прошлый раз, он размотал шарф и бросил его в кресло. Шрам был на месте. Я не успела высказать что-либо по этому поводу — Мирослав сбросил куртку и без малейшей застенчивости обнажился до пояса.

Мне стало дурно. Тело у него было смуглое, безволосое и довольно правильное, если не принимать в расчёт худобу; но вдоль и поперёк его пересекала путаница блестящих сморщенных шрамов. Шрамы вились и по рукам, словно браслеты, охватывая плечи, предплечья и запястья. Левого соска у него не было вовсе — на том месте, прямо против сердца, виднелась глубокая впадина, в которую действительно можно было вложить палец.

Я окаменела. Мне было трудно дышать. Мирослав повернулся ко мне спиной. На спине было то же самое — и след звездчатого разрыва под левой лопаткой.

— Как, по-вашему, можно это нарисовать? — устало спросил он. — Можете потрогать и потереть носовым платком. Они не сотрутся.

— Не буду, — я потрясла головой. Даже при всём желании, я не смогла бы сейчас встать. — Что… с вами сделали?

— Изрубили саблями на куски. Только и всего.

— Только и всего? — прошептала я, бессмысленно уставившись в пространство. Мирослав кивнул и протянул мне левую руку. Я ухватилась за его предплечье и ощупала шрам. Без сомнения, это была плоть — изувеченная, деформированная, но тугая и горячая. Я отпустила его; я слышала в тишине кабинета отчаянный стук собственного сердца.

— Что это? Вы… живы или мертвы? — облизывая пересохшие губы, спросила я. Мирослав печально усмехнулся.

— Это неважно. На Балканах этому не придают особенного значения.

— Как так? — голова у меня шла кругом. Я пыталась уже не поверить, а понять, вникнуть в логику происходящего. Мне не особенно это удавалось.

— У нас случается так, что человек может проморгать собственную смерть — я знал одного такого. Всё это оттого, что мы не очень-то обращаем внимание, живы мы или нет. Для вас это кажется странным? А мне кажется ещё более странным то, что у вас в Англии литературные герои гораздо живее реальных людей. Мёртв я или жив, я настоящий. И я Мирослав-боярин.

— Это слишком невероятно, — прошептала я, уже зная, что верю ему, что не могу ему не поверить. Но что-то во мне ещё упорствовало, требовало противиться — неизвестный остаток прежней меня. — У вас тёплые руки. И румяное лицо.

— А вы ожидали, что я буду бледным и холодным как лёд? Значит, в фантазии Моппера проще поверить, чем в то, что вы видите и осязаете сами?

Я замялась. В который раз я ощутила себя в глупом, бессмысленном положении. Самое бессмысленное было то, что он был прав. Я попыталась привести в порядок свои мысли.

— Но ведь вы… — неловко начала я и прервалась. Я не знала, что сказать.

— Я не из промозглого Эльсинора. Земля, которая породила меня, пропитана огнём, солнцем и кровью; она никогда не остывает и не рождает ничего холодного.

Он запустил руку под широкий красный кушак, которым он оказался опоясан под курткой, и извлёк наружу маленький узелок из небелёного холста. Я бессознательно протянула ладонь, и он вложил в неё узелок. Я развязала ткань. Внутри был комок сухой, затверделой как камень коричневой земли. Она казалась тёплой на ощупь и пахла тревожно — нагретой на солнце глиной, к которой примешивался слабый запах крови. И вдруг я поняла, что точно так же пахло от самого Мирослава. Так пахла испарина, покрывавшая его загорелое искромсанное тело, несмотря на прохладу комнаты. Земля ли передала ему свой запах или он ей свой? Я не знала этого; этого невозможно было ни понять разумом, ни принять на веру — это можно было только почувствовать — кожей, биением крови в сосудах.

Мирослав приблизился ко мне и положил руки мне на голову.

— Смотрите, — сказал он. — Смотрите внимательно.