Смерть автора

– Когда я впервые сказал вам, что жду от вас любви, вы поняли это как предложение переспать со мной, и это вызвало у вас моральное отвращение. Теперь у вас пафос жертвенности, и вы думаете по-другому. Но я своих намерений относительно вас не менял. Вспомните, я говорил вам, что я гораздо хуже, чем вы обо мне думаете. И что я потребую от вас расстаться с совсем другим видом невинности. Мне нужно от вас то, что вызовет у вас бесконечно большее моральное отвращение, чем любые виды полового греха.

Страшное, свербящее чувство пустоты поднялось у меня внутри; кровь отлила от лица, я услышала звон в ушах – и свой собственный голос, чужой, как будто издалека:

– Я должна… убить кого-то?

Я почувствовала, как сильные руки Мирослава подхватили меня и прислонили к стволу дерева. Видно, у меня закружилась голова и я начала заваливаться набок.

– Не кого-то. Меня.

Я открыла глаза. Мирослав смотрел на меня, печально улыбаясь.

– За что? Вы не сделали мне ничего плохого, – пробормотала я, понимая, какие глупости говорю, но думая, что надо что-то сказать, как-то возразить ему. Он кивнул.

– Тем лучше. В вашем сердце не будет мстительности. Вы будете чисты.

Мне было трудно дышать; привалившись к замшелой коре платана, я глядела на Мирослава. Внезапно я поняла всю серьёзность его намерений; сейчас он не шутил – потому что на эту тему нельзя шутить, даже таким, как он…

– Вы прокляты, – задыхаясь, проговорила я. – Вы прокляты и хотите, чтобы я избавила вас от проклятия? Чтобы ваша душа обрела покой?

Лицо Мирослава посуровело.

– Чепуху говорите, – нахмурился он. – Такой вещи, как проклятие, не существует. Меньше верьте мопперовской мистике.

– Мистике? А разве ваше существование – не мистика? Вы не пользуетесь зеркалом, – сбивчиво заговорила я, – я видела, как вы брились. Почему? Ведь это правда?

– Неужели вы думаете, что не сможете увидеть меня в зеркале? – криво усмехнулся Мирослав. – Я такое же физическое тело, как и вы, и так же отражаю свет. Не ищите мистики там, где её нет. Вам не приходило в голову, что я не пользуюсь зеркалом по другой причине? Потому, что оно отражает меня слишком хорошо?

– Как это? – не поняла я. Мирослав разгладил усы, и лицо его приняло серьёзное выражение.

– На человека можно навести морок. На зеркало – нельзя. Оно всегда будет отражать меня таким, какой я есть. А вид моего настоящего лица в зеркале невыносим даже для меня самого.

Я знала, о чём я его сейчас спрошу.

– А я… вас таким видела?

– Видели, – кивнул он. – Вы помните, когда это случилось.

– Тогда, когда вы сняли куртку и показали мне шрамы? Ведь правда?

– Да.

Моё сердце лихорадочно заколотилось; с трудом сознавая, что делаю, я запустила руку в сумочку. Скользкий стеклянный кружочек не давался в руки, он прыгал по дну сумки, и всё же я нашарила его и извлекла на свет.

– Что вы делаете? – приподнял бровь Мирослав.

– Хочу посмотреть на вас ещё раз.

Я вытянула руку с зеркальцем так, чтобы в него попало отражение Мирослава – тёмные волосы, падающие из-под сдвинутого набок берета, воспалённые карие глаза, оттопыренная губа. Едва поймав его черты в зеркале, я содрогнулась. Это был тот человек, с которым я только что разговаривала здесь, в парке, который с усмешкой предлагал мне его убить – и не тот. Его улыбка была улыбкой, пронесённой через века жестокости и кровавых смут – улыбкой Чеширского кота с лицом палача. Лицо это лучилось юмором, на который способен лишь тот, кто умирал и воскресал столько раз, что всё, имеющее для нас значение, для него не стоило ничего – тот, кому нечего терять, кроме верности своему сердцу; и тёмная красота его огромных глаз была нестерпима, она источала то же страшное тепло, что и его тело. С усилием я отвела взгляд от стекла и сунула зеркальце в ридикюль.

На меня смотрел прежний Мирослав, насмешливый и чуть печальный, но всё же обычный – усталый тридцатипятилетний иностранец с припухшими от бессонницы веками. Он проследил за тем, как я убираю зеркало, снял берет и положил его на траву, отбросив назад волосы.

– Вы согласны?

– Я… не знаю, – похолодев, выговорила я. – Ведь меня повесят. Что я сделаю с вашим телом?

– Трусость, трусость, снова трусость, – с горечью ответил Мирослав, не глядя на меня. – Самая непристойная из болезней вашей цивилизации. Успокойтесь, у вас не будет проблем с законом. Если вы сделаете всё правильно, моё тело исчезнет само собой – оно обратится в пепел, и от него не останется ни следа.

– Боже, боже, – повторяла я; меня трясло. – Вы уверены?

– Абсолютно.

– Но когда? Когда?

– Завтра, – со своей жуткой улыбкой сказал Мирослав. – Завтра, до захода солнца. Скажем, в четыре часа.