Смерть Билингвы

Я могу делать две вещи. Первая — довольно простая, она сводится к умению издавать звук «м-м-м-м-м», «м-м-м-м-м». С его помощью я говорю «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», «как поживаете» и тому подобное. По части способности к общению я ничем не лучше парализованной собаки, но зато очень выгодно отличаюсь от красных рыбок, а это, как-никак, миллионы лет эволюции, дело нешуточное. Второе умение появилось у меня совсем недавно. С тех пор не прошло еще и недели, и пока что это занятие требует от меня невероятных усилий и сосредоточенности. После каждой удачной попытки меня переполняет гордость Ньютона, Эйнштейна или Дарвина, открывающего человечеству новые пути развития: я могу пошевелить мизинцем на левой руке. Конечно, для этого нужны идеальные условия: надо, чтобы прошло не больше часа с тех пор, как меня покормили, мне должны ввести первые четыре из всех прописанных лекарств, но при этом — никаких успокоительных, и, самое главное, я не могу думать ни о чем, кроме своего мизинца. Малейшая посторонняя мысль, малейшее беспокойство — и он снова превращается в неподвижный кусочек плоти, каким он был все эти два месяца.

Я уверен, что это движение, каким бы ничтожным оно ни казалось, — важнейший шаг на пути к моему выздоровлению. И хотя (а с этим трудно поспорить) мартовской ночью 1978 года моя нервная система превратилась в подобие разорванной елочной гирлянды, теперь она, кажется, понемногу приходит в чувство: подключаются контакты, восстанавливаются разрушенные связи. И чудо с мизинцем — лучшее тому подтверждение. Главное — не впадать в отчаяние. В тяжелые времена без оптимизма не проживешь. Обнадеженный этим прогрессом, я целыми днями прислушиваюсь к малейшим своим ощущениям и с маниакальным старанием привожу в порядок воспоминания, пытаясь подобрать ключ к событиям, из-за которых оказался на больничной койке. Теперь мне понятно, какое множество не зависящих от меня обстоятельств могло предрешить мою судьбу. Правда, сейчас я понимаю и то, что по слабости характера сам послужил катализатором этой взрывоопасной смеси. В то время как любой другой на моем месте послал бы все к чертям, я благоразумно сидел и ждал, когда небеса разверзнутся у меня над головой, в полной уверенности, что все равно не смогу ничего изменить.

Конечно, совершенно не в моей власти было помешать взаимной симпатии Моктара и мадам Скапоне. Не представляю, каким образом я мог бы повлиять на их отношения. Разве что если бы не пригласил старушку в «Разбитую лодку» на следующий день после разговора с Джимом-Джимом Слейтером. Но кто бы мог такое предвидеть? Ведь вопреки всяким ожиданиям и всякой логике, встреча Моктара и мадам Скапоне породила не просто дружбу, не просто взаимную нежность, основанную на одинаково горьких воспоминаниях, а настоящую страсть, бурную, всепоглощающую, готовую снести любые препятствия, какие только окажутся у нее на пути. Моктару было совершенно все равно, что мадам Скапоне — старуха, что кожа у нее на лице больше напоминает дубовую кору, чем лепесток розы, что ее тело похоже на заржавленный механизм, в котором вечно что-то заедает, а от тяжелой жизни у нее появилось множество малоприятных странностей и причуд. Несмотря ни на что, Моктар полюбил мадам Скапоне и желал ее с такой силой, что простой взгляд на заколку для волос, оставленную в ванной, вызывал у него болезненную эрекцию.