Смерть этажом ниже

— Я вниз не побежал. Я только увидел, что капитан лежит внизу, у лестницы. И еще один милиционер. Оба лежат. А Бруни и Пашка Сырин, они же были в КПЗ — на первом этаже и не могли выйти. Я сразу понял, что они не могли выйти. что я остался один. Я всю ночь там просидел. И мне нужно найти вас, а если нет — вырваться и добраться до Москвы. Но лучше, чтобы вы, вы объективный человек. И у вас нет детей.

— А дети здесь при чем? — Шубину показалось,. что Борис бредит.

— А я не сказал?

— Что?

— У меня жена, трое детей… я дома был.

— И что?

— Понимаете, простите, но моя жена погибла. Дети были у бабушки, мы в одном подъезде живем, а она, наверное, беспокоилась, куда я делся. И она спустилась вниз, — она меня иногда встречала, — очень беспокоилась, куда я опять пропал. Она так и лежала у нашего подъезда — она пальто на халат накинула и спустилась. Вы простите, пожалуйста. Я ее отнес наверх, но не домой, потому что дети еще спали. Потом я разбудил Ниночку, она старшая, и сказал, что скоро приду, а в школу сегодня не надо. Вам неинтересно?

— Причем тут интересно или неинтересно! — крикнул Шубин. — Мне непонятно, что вы здесь делаете! Идите домой!

— Я сейчас пойду, вы не волнуйтесь.

— Неужели вы думаете, что я скрою это в Москве? Что это вообще можно скрыть?

— У нас все можно скрыть, — сказал Борис. — И лагеря, и выселение народов… все.

— Но это было раньше, теперь все изменилось.

— Изменилось, да. Поэтому мы еще разговариваем, и я еще надеюсь. Но механика сокрытия осталась. Надо только отрапортовать, что случилась авария, есть человеческие жертвы. И все — дальше молчок. И нет Аральского моря! Но тихо… И в другом городе — в Свердловске, в Кургане — накапливаются в отстойниках эти жидкости, идут реакции, чтобы взорваться, чтобы кинуться на людей… Бруни все это написал.

Ъ1-Ъ0 Но, может, они поняли? — неубедительно сказал Шубин.

— Поняли? — Борис громко, деланно засмеялся, как в плохом театре. — Ха-ха-ха! Горбатого могила исправит! Вы думаете, чем они занимаются?

— Как и любой штаб во время бедствия, — сказал Шубин. — Есть какие-то правила, неподвластные даже тем, кто этим занимается. Там, конечно, суматоха, неразбериха, но они стараются что-то сделать.

— Они стараются сделать так, чтобы не сесть в тюрьму, вот что они стараются сделать.

— Как вы видите, здесь в основном армия.

— Армия, потому что ее вызывают делать черную работу. Солдатики убирают трупы, а потом будут травиться, очищая озеро. Им прикажут, они сделают. А генералы будут обедать вместе с Силантьевым и Гронским и обсуждать, как сделать, чтобы империалистическая пропаганда не подняла шума, чтобы народ не испугался, чтобы великие свершения не скрылись за темным мраком отдельных недостатков.

— Даже если вы правы, Борис, — сказал Шубин, — то сейчас они уже бессильны.

— Почему же? — Борис сунул пятерню в спутанную шевелюру, пальцы запутались, он с остервенением дернул руку, чтобы освободить.

— Слишком велики жертвы. Этого не скроешь.

— А что вы знаете о том, что уже скрыли? Вы даже о Чернобыле узнали не сразу и не все, хоть он так близок к Киеву. А ведь купленные профессора и академики пели по телевизору, что опасности нет и жертв почти нет… У нас два года назад на Сортировочной цистерны рвануло — домов двести разрушено, народу перебило… а что вы об этом слышали? МПС отрапортовало, и в Москве согласились. Неужели вы не понимаете, что никому не нужны несчастья? От них портится настроение.

— Тогда мы с вами ничего не сможем поделать.

— И пускай моя жена погибла, да и Бруни тоже? И еще люди? Может, вы провели ночь у бабы и ничего не заметили? Вам хочется поскорее в Швейцарию? В следующий раз они рванут так, что и от Швейцарии ничего не останется. Достанут вас, достанут, честное слово даю!

Борис поднял руку и вопил. Он вопил как какой-то древний еврейский пророк в пустыне, он готов был пойти на костре, и отблески его, порожденные усталым воображением Шубина, поблескивали за спиной.

— Я не провел ночь у бабы, — сказал Шубин. — Я был в гостинице.

Он вяло показал на дымящиеся руины.

— Тем более, — сказал Борис. — Ни черта вы не видели.

Шубин понял, что спорить с ним бесполезно, нельзя с ним спорить. Он имел монополию на высшее страдание. А впрочем, и право.

— Хорошо, — сказал Шубин. — Мне очень грустно, что у вас такое несчастье…

— Дело не в моих несчастьях. Дело в будущих несчастьях! — закричал Борис, как учитель, отчаявшийся вдолбить тупым ученикам элементарную теорему.

— Что я могу сделать?

— То, о чем мы просили вас вчера. И вы должны это сделать ради памяти о Бруни, обо всех… Вы возьмете все документы — и все, что писал бруни, копии наших писем, выкладки, прогнозы… и то, что написал я сегодня на рассвете. Я писал возле тела моей жены. Вы понимаете? И вы отдадите все прямо в ЦК, прямо Генсеку — как можно выше. Пускай это будет набат.

— Понимаю, — сказал Шубин, голова просто разламывалась от этого надрывного крика. Жутко неприятный этот Борис, физически неприятный. Но у него правда, если бывает много правд, то у него более важная правда.

— Возьмете?

— Возьму.