Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

— Необычное для нашего времени завещание — без всяких оговорок оставить деньги жене и зятьям!

— Папа был настоящий человек. Только он так зарывался в свои дела, что подчас нелегко было отыскать в нем человека.

— И сколько же составляет все наследство?

— Вы и это прослушали? Старый Тиббетс очень подробно все объяснил. Он знал, что никто из нас не осмелится спросить! Всего около двух миллионов.

— Так… Значит…

— Значит, мой милый мальчик, не считая тридцати тысяч, завещанных Элен, Тони и Марте, вы получаете около двухсот тысяч долларов.

Маркэнд молчал.

— Недурно, — сказала Лоис. — Совсем недурно для мальчика из провинции. Но серьезно, Дэвид, я еще больше люблю папу за это. Он понимал, что вы настоящий Дин.

«Лозье» с трудом пробирался между кэбами, такси, «Поуп Хартфорд», «Панхард». — Двести тысяч в ОТП. Около двенадцати тысяч в год. Жалованье двенадцать тысяч в год. Городской дом ценой не менее тридцати тысяч. Я богат. — Маркэнд оглянулся на оголенные деревья (они достигли верхней, «романтической» части Центрального парка), на скалы, поросшие редким кустарником, на прохожих, обливающихся потом в зимней одежде, на скамейки, каменистые дорожки. Он, Маркэнд, возвышался над всем этим; радостное возбуждение охватило весь город, окаймлявший раскинувшийся под ним парк. Хозяин! Он чувствовал, что его рука властна остановить толпу прохожих или рассеять ее. Хорошо быть богатым! Лоис у руля, в синем твидовом костюме, с мехом, распахнутым на груди, вела машину мимо виктории, в которой сидели две пожилые дамы. Под шляпами, украшенными цветами, в рамке черного каракуля саков Маркэнд увидел высохшие, пергаментные лица, бессильно сложенные руки; потом мимо него промелькнул огромный кучер, подобно евнуху охранявший их, и два крутобоких мерина.

— Да, я богат, — вслух сказал Маркэнд. — Я принадлежу к тому же классу, что и эти мумии.

Лоис затормозила и поставила машину на стоянку.

— Пройдемся, — сказала она. Они взобрались на невысокий холм, миновали замусоренную рощицу, где среди голых стволов валялись номера воскресной газеты и уныло слонялись немногочисленные гуляющие. Достигнув вершины, они уселись на черном камне, выступы которого сквозь одежду врезались им в тело.

— Зачем это вам понадобилось все портить такими нелепыми разговорами?

— Мне везет в жизни, Лоис. С самого детства. Это противоестественно. Я не доверяю этому.

Она стянула свою тяжелую шоферскую перчатку и взяла его руку, но не пожала ее.

— Я не хочу, чтоб вы так говорили, потому что это нехорошо по отношению к папе. Он вовсе не собирался оставлять свои деньги скопищу высохших трупов. Во всяком случае, часть их он оставил настоящему человеку — вам…

— Бросьте глупости! Что во мне настоящего?

— …И к тому же без ограничения. Мы все должны оставить свои деньги в деле. Только вы свободны. Как будто он предвидел…

— Что мне может прийти на ум бросить дело и стать стопроцентным лодырем?

— И стать независимым, Дэвид, вы сами себя не знаете.

— Лоис, дорогая моя, это просто забавно, до чего вы упорны в вашем хорошем отношении ко мне… вы и все другие.

— Я оказалась упорнее других.

— Правда? — он рассмеялся.

— И получила меньше других. — Она повернулась к нему лицом, и оно было серьезно. — Это верно, Дэвид. Разве это ничего не значит — так долго, почти всю жизнь по-настоящему хорошо относиться к человеку? А впрочем, это действительно ничего не значит. Для каждого из нас то, что мы чувствуем, как будто менее важно, чем то, что мы собой представляем, — менее важно, чем кольцо на пальце.

— Верно, — сказал Маркэнд. — Значит, вы тоже это чувствуете? В конце концов, вам ведь тоже везет. Могли же вы родиться на Ривингтон-стрит, и притом с бельмом на глазу. Но удача еще не делает человека счастливым, правда? Счастье именно в том, что чувствуешь, даже если это и не имеет значения. Такая удачливость, как у нас с вами, — это вроде зимнего пальто, которое недостаточно плотно прилегает к телу, чтобы предохранить от холода.

— Не такая уж я удачливая, Дэвид.

Он молчал, глядя вниз, где маленький еврей в пальто, таком широком и жестком, что оно казалось выточенным из дерева, катил колясочку с плачущим ребенком. Звук был совсем слабый, и смешно было видеть, как он беспокоил взрослого солидного человека, как тот прыгал вокруг колясочки в своем громоздком пальто, качал ее и размахивал руками.

— Вы это знаете так же хорошо, как и я. Чарли очень мил, и я думаю, что люблю его. Во всяком случае, мне нетрудно было сохранять верность ему, если это имеет какое-либо значение. Но он скучный человек, и потом он отлично может обходиться без меня, да и Чарли-младший — тоже: ведь его отняли от груди, когда ему не было и трех месяцев. С тех пор я ни разу ничего по-настоящему для него не сделала, потому что всегда находились или няня, или доктор, или учитель, которые все могли сделать гораздо лучше, чем я. Самое большее, что я могла делать, — это платить _им_. И все-таки я люблю его. Еще одно бесплодное чувство.

— Какое же чувство не бесплодно?