Смерть и воскресение царя Александра I

«Теперь – поздравляю». Какая убийственная, высокомерная издевка под видом поздравления! Значит, знает. Знает, что Александр причастен к заговору, и даже не пытается скрыть свое презрение. «Ах, друг мой» и «вы император» – сколько самых разных оттенков в этих словах: она называет другом убитого и изуродованного Павла и императором – унаследовавшего окровавленный престол Александра. Другом и – императором; поистине шекспировская сцена, во всяком случае, так ее воссоздает Н.А. Энгельгардт в журнале «Исторический вестник». И главное в этой сцене даже не то, что знает Мария Федоровна, а то, что Александр, по существу, не знает. Да, он причастен, но в то же время и не причастен к заговору, потому что зачинщики скрыли свое намерение убить Павла. Уверяю вас, ни капли крови, убеждал Александра светский и любезный, жестокий и вероломный граф Пален, мы не посягаем на жизнь вашего родителя, а хотим лишь избавить страну от тирана. Согласитесь, что дальше так продолжаться не может… страна устала, шептал он Александру на ухо, и в голосе его, внешне почтительном и подобострастном, сквозил внушительный холодок угрозы. Избавить от тирана – тут-то юный ученик Лагарпа, воспитанный на идеях французского Просвещения, дрогнул… дрогнул и сдался, заглушив в себе слабый голос сомнения и ухватившись за обещание Палена, что ни капли крови не упадет на пол Михайловского замка.

И вот перед ним накрашенное и подмазанное лейб-медиком Виллие лицо с надвинутой на проломленный висок и зашибленный глаз шляпой. Тиран? Нет, отец, бранивший, наказывавший и даже унижавший его когда-то, доводивший до слез своими несправедливыми придирками и вздорными выходками, но все-таки – отец, неправдоподобно маленький, жалкий, превращенный кем-то в неподвижную восковую куклу. И рядом скорбно-величественная, надменная, одновременно и властная и беспомощная мать – не императрица, а женщина, мучительно переживающая свое горе. И сам он – не избавитель страны от тирании, а растерянный, испуганный, потрясенный мальчишка с подгибающимися от страха коленями, алым румянцем на щеках и предательски пылающими ушами. Мальчишка, на глазах которого случилось это … ужасное и непостижимое, именуемое смертью. И в том-то весь ужас, что это – случившееся – он не может отдалить, отстранить, отодвинуть от себя, как отдаляют все страшное дети, старающиеся об этом не думать, а, наоборот, должен приблизить, потому что он – виноват.

Он сам предложил дождаться 11 марта, когда охранять Михайловский замок будут верные ему семеновцы и заговорщики смогут беспрепятственно проникнуть в покои императора. Конечно, его вынудило то, что Пален показал ему собственноручно подписанный Павлом безумный указ. По этому указу Марию Федоровну и великих княжон должны были отправить в глухой монастырь, а его вместе с братом Константином заточить в крепость: Павел догадывался о заговоре. Но Пален сумел убедить его, что держит нити в своих руках, что он намеренно втерся в ряды заговорщиков и тщательно следит за всеми, чтобы арестовать их тотчас же, когда наступит время и они с головой выдадут себя. И государь поверил, дал себя убедить и подписал бумагу, ужаснувшую Александра. Александр и раньше смертельно боялся отца, особенно если тот топал ногами, грозил посадить под домашний арест, арестовать, сослать или, сложив на груди руки, молча, пронизывающим взором смотрел ему прямо в лицо. Но тут на него словно бы уже дохнуло сыростью крепостных стен и нависших над ним заплесневелых потолков каземата, где ему предстоит провести узником оставшиеся годы…

Таким образом, его участие в заговоре отчасти было самозащитой. И все-таки он виноват, виноват, хотя ему пообещали, а он поверил. Но он все равно виноват, потому что это случилось, произошло, стало свершившимся событием, которое вобрало в себя и его сомнения, и его доверчивость, и внезапный ужас, и запоздалое раскаяние. Вобрало, и тут мы подходим к главному, с чего начинается нравственное движение в душе Александра: к невольному участию в убийстве. Невольному – словно кто-то велел ему оказаться там, в Михайловском замке, на нижнем этаже, в комнате с часами, изображавшими веселого Бахуса на винной бочке. Оказаться именно тогда, когда Николай Зубов наносил удар золотой табакеркой в висок Павлу, а затем пьяная толпа ворвавшихся в спальню офицеров душила его, стягивая на шее свернувшийся в жгут шарф («Воздуха! Воздуха» – хрипел перед смертью император). Все это происходило там, над Александром, на втором этаже: он слышал топот и крики. Да, кто-то приказал, заставил, и это был вовсе не Пален и даже не английское посольство, враждебное Павлу, державшее в руках нити заговора и тем самым мстившее ему за дружбу с Наполеоном. Нет, не они, потому что иначе участие Александра из невольного превратилось бы в подневольное, но оно осталось именно невольным, – значит, приказывал и заставлял кто-то другой, неведомый и всемогущий, кому имя Рок, Судьба, Провидение.