Смерть и воскресение царя Александра I

Собственно, Талейран давно уже начал предавать Наполеона и по существу вел с ним искуснейшую двойную игру: подглядывал в его карты, не показывая своих. Наполеон о многом знал (ему, конечно, доносили), о еще большем догадывался, и Талейран за свое предательство был награжден однажды публичной пощечиной: император в приступе бешенства назвал его навозом в шелковом мешке. Тоже, надо признать, фраза! Талейран с достоинством и свойственной ему невозмутимостью снес оскорбление и после этой сцены выразил лишь сожаление по поводу того, что великий человек так дурно воспитан. Наполеон мог бы арестовать его, бросить в тюрьму, даже расстрелять, но он этого не сделал. Не сделал даже не потому, что Талейран был ему нужен, а потому, что знал: он таков и не может быть иным. Вот и приходится с этим считаться, мириться – называть можно как угодно, но суть остается одна: Талейран – это Талейран. И Наполеон, смирив свой гнев, признал силу этого обстоятельства. Талейран же ему отомстил своим новым предательством, и отголосок мести слышится в язвительных, напитанных ядом словах о недостаточно цивилизованном государе столь цивилизованного народа.

Когда войска союзников, России, Пруссии и Австрии, сражались с Наполеоном во Франции, то одерживая победы, то проигрывая сражения, отступая и вновь наступая, Талейран прислал Александру секретную записку без подписи. Опасаясь, что ее перехватят и передадут Наполеону, он даже изменил свой почерк и пренебрег всеми правилами грамматики. Однако эти каракули содержали важный для Александра совет: не гоняться за Наполеоном, ввязываясь в сражения или уклоняясь от них, терпя поражения или довольствуясь незначительными победами, а идти прямо на Париж. Парижане, уставшие от войн и демобилизаций (в отрядах Наполеона воевали безусые юнцы, подчас не умевшие даже стрелять), вряд ли окажут им сопротивление, да и город почти не защищен и не готов к осаде. Да и его жители давно отвыкли от крепостных стен: последняя была разрушена еще при Людовиках, и на ее месте проложили бульвар. Вступив же в Париж союзники приобретут и военное, и моральное превосходство над противником.

Записка стала еще одним фактором, укрепившим Александра во мнении, что надо повернуть войска на Париж. Поэтому отвлекающим маневром союзники создали видимость наступления на армию Наполеона, выслав против него небольшой отряд, а остальные силы двинули на столицу. Когда Наполеон понял, как его обхитрили, он отдал должное стратегическому искусству противника, назвав этот маневр блестящим шахматным ходом, и бросился на защиту Парижа. Но было поздно: с Монмартра постреляли пушки, столица капитулировала, чему способствовало не только предательство Талейрана, но и измена маршала Мармона: он вступил в переговоры с союзниками и отвел свой корпус, сдал позиции. Почему? Да потому, что уже становилось ясно, на чьей стороне перевес, не только численный, но и моральный, и что рано или поздно Наполеон падет. Вот и следовало подумать о своем будущем, о своем положении при новой власти, выслужиться перед ней, заручиться поддержкой. Ну, и так далее, логика проста, хотя эти побуждения могли облекаться и в иные словесные одежды.

Измена Мармона… вот я пишу это имя и невольно думаю: а ведь сколько раз оно писалось до меня во множестве книг, соединенное с тем же самым словом – измена. Поистине бедный Мармон! На что он себя обрек! Впрочем, это не мои слова – это слова Наполеона, произнесенные им в Фонтенбло уже после отречения, во время долгой ночной беседы с его ближайшим помощником Коленкуром: «Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено». Пророческие слова! Да, предал Талейран, но ведь он дипломат, привыкший лукавить, хитрить, интриговать в салонах и гостиных, обводить вокруг пальца, – ему положено… А Мармон – военный, человек присяги, ему не подобает, не к лицу. Поэтому и столь знаменательные слова можно было бы поменять местами: измена Талейрана и предательство Мармона; так, наверное, точнее.

Впрочем, в завещании, написанном на острове Святой Елены, Наполеон простил их обоих, и Мережковский по этому поводу с пафосом – может быть, излишним, – заметил: «Надо надеяться, что в день судный Талейран-дьявол прожжет поцелуем уста Иуде-Мармону».

Так и чувствуешь, что кончик пера у Дмитрия Сергеевича, писавшего эту фразу, накалился добела. Вот и сам чуть-чуть изменил себе, обычно сдержанный в оценках превысил меру. Все-таки Талейран не дьявол (а если и бес, то – хромой), а Мармон не Иуда. Оба – люди, оба зависели от обстоятельств и оба оправдывали себя тем, что любят Францию и все делают ради ее блага и спасения.

Глава седьмая Пчела на мантии