Смерть и жизнь рядом

Потом он увидел сапоги со стоптанными каблуками. Он увидел их, когда Свидоник, которому она тоже была дорога, осторожно положил ее у могилы, вырубленной в скале. Он увидел сапоги и вспомнил первый переход и привал в лесу, когда она вскочила, живая и синеглазая, с босыми ногами. «Будьте все вы свидетельницы, — сказала она, — если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж…» Голос у нее звенел, а лицо раскраснелось от тепла и общего внимания, и Нестор ответил, что достанет такие черевики… Но он не достал. Она вспомнила о черевиках только вчера. «А где же черевики?» Еще вчера она верила, что он добудет ей эти замечательные черевики, а сегодня она уходит от него в стоптанных кирзовых сапогах…

Речей не было. Когда ее опускали в могилу, Нестор почему-то запомнил тяжелую, бессильно свисавшую светлую косу. Сильные руки стали забрасывать яму мерзлыми комьями земли и снегом. Он снял шапку и так и остался стоять с непокрытой головой, хотя все уже было кончено.

Кто-то тронул его за руку. Он оглянулся: это был Свидоник — рябой шахтер из Новаки.

— Пошли, судруг, ведь мы мужчины…

Он хотел сказать, что они мужчины и что они отомстят, но у Свидоника не хватило русских слов в такую минуту, и он только взглянул на Нестора глазами, выражавшими горе, сочувствие, дружбу.

— Пошли, судруг…

К вечеру отряд добрался до маленького селения, и тут узнали, что только вчера вечером здесь были каратели и, должно быть, это они протоптали снежную дорогу, по которой пришли партизаны. Они будто попали в другой мир: с этой стороны не было снега и светило солнце. Зорич приказал разбить лагерь тут же, под селением. Люди весело взялись за работу, и скоро среди елей выросли черные шалаши и серо-зеленые палатки.

Но близко были немцы, недалеко проходило оживленное шоссе на Злате Моравце, и отдых был короткий — ночь и день. Метелкин со своими парнями залег у шоссе и просигналил, что можно переходить, и партизаны по двое и по трое небольшими перебежками пересекли шоссе и опять углубились в зеленую чащу.

Люди совсем измучились и обессилели от голода, пока добрались до лесной сторожки. Здесь была небольшая пасека, и горар угостил партизан медом, а майору уступил свое место на печи. Кирпичный свод был горячим, а Александр Пантелеймонович дрожал от холода. Он никак не мог согреться, и его укрыли тулупом лесника. Тогда майора прошиб пот и стала чесаться больная нога в лубках. Он никак не мог уложить свою несчастную ногу так, чтобы ей было удобно, и никак не мог отрешиться от картин прошедших трех дней. То ему мерещилась Таня, когда она пришла в его землянку и стояла, по-детски опустив руки. То возникали картины ночного боя, и черные силуэты бойцов на фоне горящих сенников, и Грунтовой (жив ли он, токарь из Чигирина?) в своей черной папахе, и доктор Сухаренко в халате, покрытом кровавыми пятнами.

…В поход отправились с наступлением темноты, а на рассвете увидели шпиль костела и островерхие дома. Но в село сразу не вошли.

Зорич собрал командирский совет. Решили раз-’ бить лагерь в лесу, пока не будет налажена связь с Главным штабом, и продолжать разведку — близкую и дальнюю. И не прекращать диверсии на вражеских коммуникациях, не давать фашистам покоя ни днем ни ночью. Пускай не думают, что так легко покончить с партизанами.

А пока запылали костры и над огнем повисли котелки и чайники.

Вскоре Нестор связался с Главным штабом и передал донесение о боевой стычке с немцами, о том, что отряд перебазировался и майор Зорич ранен в ногу. «Настроение у партизан бодрое», — в заключение сообщил Нестор.

Он отстучал цифры, означавшие слово «бодрое», не задумываясь над смыслом. Рядом с закодированным текстом лежало донесение, написанное рукой Александра Пантелеймоновича. Настроение у партизан действительно было бодрым, а свое настроение Нестор не брал в расчет. Было бы дико отстучать в эфир, что Нестору Степовому очень тяжело и он не может примириться с мыслью о потере Тани Кашириной. Не будет больше в его жизни Тани Кашириной, и ее синих глаз, и этой руки, по-детски трогательно касающейся белого лба, и не будет толстого жгута ее русых волос…

— Ждем указаний, — заключил Нестор передачу.

В тот же вечер была принята следующая радиограмма: «Ваши действия одобряем. Майору Зоричу сдать командование и укрыться в безопасное место до излечения. Продолжать действия на коммуникациях противника».

Нестор собрал шифровки и отнес Зоричу. Тот сосредоточенно прочел их дважды, поднял брови, когда дошел до «излечения» и передал радиограммы Франтишеку Пражме, усмехаясь в усы.

Видимо, Пражма задержался на том же слове. Он спросил: «Разве они не правы?» Александр Пантелеймонович пожевал губами, будто смакуя ответ Пражмы, и вдруг очень резко, как никогда не говорил с ним, бросил: «Были бы правы, но при других обстоятельствах…» — «Ну, это уже партизанщина!» — тихо воскликнул Пражма. «Правильно. А я разве не партизанский велитель?» — и Александр Пантелеймонович сразу повеселел.