Смерть идеалистки

Она не гонялась за мехами и украшениями. Будучи расчетливым ребенком, она одевалась, по словам Джанет, как милая маленькая молочница, которая может потратить на одно платье двести долларов.

Что же касается интеллекта, то она была абсолютно невежественна. И тут уж она не притворялась. Ее рацион, очевидно, ограничивался сентиментальными романами, сладенькими кинофильмами и популярными мелодиями, в медленном, мечтательном темпе. А когда ее уличали в этих пристрастиях, она обычно говорила, улыбаясь собственной наивности:

— Да, я, кажется, немного старомодна, правда?

Но говорила она это, как и все свои банальности, нежным голоском, этаким сладеньким фальшивым шепотком, который предполагал, что вас это совсем не раздражает, не так ли? Да и как могло быть иначе, если вы такой большой и сильный мужчина, а она — беспомощная маленькая девочка?

Она была такой же беспомощной, как Екатерина Медичи. А кожа у нее была такая толстая, что могла выдержать любой удар. А это непременное оружие для женщины, вторгающейся на территорию другой женщины. Не только Николь, но и Джанет и Элеонора не любили ее и давали ей это понять. Но их замечания действовали на Элизабет Энн так, как если бы она получала комплименты по поводу своей новой прически. К смыслу же этих замечаний она оставалась глуха, нема и слепа и только мило улыбалась, еще более по-детски, чем обычно.

И вот однажды вечером мы стали потрясенными свидетелями сцены, в которой Николь не смогла больше сдержаться. Поль и Элизабет Энн вместе вышли из комнаты, и их не было так долго, что их отсутствие становилось неловким. Когда же они вернулись, поглощенные друг другом и слегка растрепанные, Николь взорвалась и в выражениях, характерных для площади Пигаль, высказала им, кто они такие. Затем она убежала к себе в комнату, а Поль, посрамленный и злой, постоял еще в нерешительности, не зная, идти ли за ней, и наконец сделал шаг, чтобы идти.

Это был решающий миг для Элизабет Энн. Другая женщина, которую бы так при всех отчитали, ушла бы. Она могла бы сделать это демонстративно, но она бы ушла. Элизабет Энн осталась. И заплакала.

Это были не те уродливые, бессильные слезы, которым дала волю Николь, убегая с поля брани, это был жалобный плач, тихие всхлипывания. Закрыв лицо руками, как принято в мелодрамах, она хныкала, словно побитый ребенок. И когда Поль остановился как вкопанный, когда он обернулся, чтобы обнять и успокоить ее, мы поняли, что для Николь все кончено.

Через месяц Джанет поехала с ней в Хуарес, чтобы распорядиться насчет развода. Ночь перед отъездом в Мексику Николь провела с нами в нашей новой квартире в центре города, и мы не спали до утра, слушая, как Николь, слабая и измученная, рассказывает нам, что с ней было.

Плакать она уже не могла и казалась намного старше и полнее, лицо ее обрюзгло, глаза ввалились. И только когда она описывала сцену, которую в конце устроила Элизабет Энн, и спектакль, который Элизабет Энн разыграла, в ней сверкнула искра былой живости.

— Они были вдвоем, — говорила Николь, — но он не произнес ни слова.

Какой же он трус! Как это низко с его стороны — позволить, чтобы именно она обо всем мне сказала? А она? Клянусь, она была как дива из оперного спектакля. Как Тоска, готовая умереть ради своего возлюбленного. Она стояла вот так... — Николь прижала кулак к груди и задрала голову, гордо выпятив челюсть, — ..и рассказывала мне об их любви, об их неумирающей страсти друг к другу, как будто кто-то заранее написал для нее текст. А он так и не сказал ни слова. Ни одного слова. Я не понимаю, я не могу понять, что она с ним сделала.

То, что Элизабет Энн сделала с Полем, может вызывать недоумение.

То, что она сделала с Николь, было всем ясно. После развода Николь поселилась в гостинице рядом с нами. Она сказала, что намеревается вернуться в Париж, но мысль о том, как она предстанет перед родными после всего, что произошло, была для нее невыносима. Так она и жила в гостинице, иногда, по настоянию Джанет, навещая нас, с каждым своим посещением становясь все полнее, все неряшливее, все апатичнее. А потом, однажды ночью, она разом покончила со своими страданиями, приняв слишком большую дозу снотворного.

Я никогда не забуду сцены на кладбище. То, что во время заупокойной службы появился Поль, было само по себе нехорошо, хотя его немного оправдывал натянутый и изможденный вид, говорящий о том, какой это сильный для него удар. Хуже было видеть рядом с ним Элизабет Энн.

Конечно, можно вспомнить и более вопиющие проявления дурного тона, но ее присутствия с видом благородной скорби, с прижатым к губам носовым платком, ее жалобных стонов, отвлекающих внимание Поля, когда тело Николь опускали в могилу, я не забуду до конца своих дней.

После этого мне очень долго не пришлось видеть Поля и Элизабет Энн.

Но поскольку при наших встречах с Голдсмитами о них всегда заходил разговор, мы все время были в курсе их дел.